Джон поплотнее закутался в собственный плед. Этот клетчатый мохнатый монстр резко отличался по качеству от тех, в которые был укутан подпольщик, зато полностью проигрывал в количестве. Для Джека, кажется, все незанятые пледы особняка стащили. А его плед? Нога, что осталась незакутанной, мёрзла, но засунуть её в тепло значило оголить какую-либо ещё, не менее важную часть. Очень уж неудобно он сел.

Пришлось встать. Чтобы не вылезать из пледа полностью, Джон с минуту елозил им по себе, пока не остался удовлетворён получившимся.

Снова сел.

У клавиатуры дымилась кружка свежего чая, стояла тарелка с бутербродами. Лежала таблетка – для профилактики, сквозняки совсем уж холодные пошли.

Дженни болела, в отличие от Джека, смирно. Лежала в кровати, укуталась почти по уши. Пила чай.

Алиса как будто и не заметила царящего запустения: шарится в библиотеке, говорит что-то. Надеется, что камеры удостоят её своим вниманием. Это Кукловод бы ещё послушал, да бросил ей пару фраз, наживкой, чтоб с крючка не соскальзывала. Джону уже давно неинтересно с ней общаться.

В комнате пусто и темно. Вставать и включать свет нет никакого желания: холодно, да и незачем. Возле мониторов светло, холодильник рядом.

Немного першит в горле.

Джон закинул в рот таблетку и запил её большим глотком чая. Может, и хорошо, что холодно. Чай остыл и не обжигает.

А за окном дождь, тёмная и промозглая серость. Стекло запотело, но как раньше встать и нарисовать на этой водяной дымке что-нибудь не тянет.

Холодно.

Пусто.

Плед, зябко стягиваемый правой рукой, греет, но это радует лишь отчасти.

А если я заболею?

Бороться с температурой, с насморком, и при этом из кожи вон лезть, чтобы имидж вездесущего и несгибаемого Кукловода не пострадал. От одной мысли противно и тоскливо.

Уж с ним-то некому так носиться, как с Джеком. Да как с кем угодно из особнячных обитателей.

У них есть они.

У Джона есть только его бешеный двойник.

Арсень, завершивший ежевечерний ритуал истязания себя ледяной водой – и хватает же терпения – вернулся в комнату.

Хотя, не заболел же.

И док.

Хоть начинай…

Даже немного смешно стало. И губы как будто в усмешке растянулись – в мониторе не отражается, зеркало далеко. Кто его знает?

Арсень стянул толстовку, одной рукой через голову.

Упал на кровать. Полежал так с минуту, перевернулся на живот, включил настольную лампу и подтянул к себе пачку набросков. В последнее время – довольно качественных – поверх беглого карандашного рисунка слабо-красочная заливка, линии острые, как будто спешащие. Арсень некоторое время просматривал наброски, потом вытянул из-под кровати главный эскиз. На плотном картоне маслом красовался окончательный вариант его мучений. Или не окончательный? Половина изображения была неплохо проработана, та, где на диване лежал Кукловод, другая же практически отсутствовала, едва намеченная угольным карандашом, – вроде фигуры человека, примостившегося на диванном подлокотнике.

Арсень положил эскиз поверх набросков и поднял голову к камере.

– Что-то ты молчишь и молчишь в последнее время, где мои уроки по живописи он-лайн? – послышался его глуховатый искажённый системой передачи голос. – Ну как хочешь. Если после будут нарекания, я не виноват.

Джон откинулся на спинку стула.

Прикрыл глаза.

С тех пор, как он посадил под арест свою «тёмную половину», Арсень не получал никаких рекомендаций по поводу своей работы. Более того, Джон и сам старался не говорить с подпольщиком.

Слишком с ним легко разговаривать. Так легко разговаривать было только с Файрвудом-старшим… не лезь он в душу, когда не надо.

Слишком просто перейти границу… какую-то. Слабооформленную, но существующую. Раньше о ней вообще не приходилось задумываться.

Рука сама собой щёлкнула рычажком включения динамика.

– Арсень, ты же понимаешь, что в случае неудачи нарекания – меньшее из возможных зол?

И вправду – понимает ли этот без меры активный обитатель, с кем связывается?

Арсень сел, с прищуром уставился на камеру. Его рука, казалось, сама собой потянулась к стопке чистых листов на тумбочке.

– У нас говорят, волков бояться – в лес не ходить. А если ты уже в лесу, неважно, по какой причине, остаётся ли смысл бояться?

– Даже если ты в лесу, ты вполне можешь не лезть в логово дремлющего дракона, Арсень.

Джон обхватил мёрзнущими ладонями тёплую кружку и осторожно втянул запах чая.

Хороший чай.

Ему было грустно.

Арсень на мониторе, не глядя, подтянул к себе листок из кипы, вытащил из волос заткнутый на манер китайских шпилек карандаш и принялся что-то чиркать.

– Да, вести себя благоразумно следует в любых обстоятельствах. Потому я и отношусь так серьёзно к качеству своего будущего… прости, язык не поворачивается назвать это картиной… пусть будет – творчества.

Быстрые движения руки закрывали получающийся рисунок, но вроде снова человек. С другой стороны, из не-людей на рисунках подпольщика пока что были только Кот и особняк.

– Только поэтому? – слышал или нет подпольщик его грустный смешок? – Нет, Арсень, я не отказываю тебе в благоразумии. Более того, ты один из наиболее благоразумных людей в этом особняке. Но твоё любопытство зачастую бежит впереди благоразумия.

Чай закончился.

Быстро – рычажок громкости выше, и к чайнику. Бутерброды те же не помешают.

– Я смотрю на то, что ты называешь любопытством, с несколько иной точки зрения. Для меня это – осознанный выбор. Другими словами, я знаю, что могу поплатиться за своё решение. Но не желаю останавливаться. Да и потом – где ещё студент, подрабатывающий фотографом, мог бы найти время для уроков живописи? В некотором роде я…

Шелест бумаги. Секунда тишины – и снова отрывистый шорох грифеля по листу.

– …благодарен судьбе, занёсшей меня сюда фотографировать твой особняк.

Джон замер. Кипяток, который как раз начал переливаться из чайника в кружку, чуть не оказался на его руке.

С благодарными обитателями особняка ему ещё не приходилось сталкиваться.

Два бутерброда и чашка чая перекочевали на компьютерный стол. Джон снова устроился на стуле, откинувшись на спинку. Брать кружку было рано: горячая, а швырканье чаем в динамик вряд ли добавит ему авторитета.

– Крайне необычная позиция, Арсень. Ты благодарен за заточение?

– За возможность посмотреть на собственную жизнь с другой стороны, – мягко поправил увлечённый наброском подпольщик. Почему-то вдруг отложил карандаш, поднял голову, рассеянно проведя рукой по листу, кажется, улыбнулся. – Но разве это уже не из области твоей философии? Как же там… «лишь тот, кем бой за жизнь изведан, жизнь и свободу заслужил»*…

– «Ах, свобода, ах, свобода, на тебя не наступает мода.…»**, – Джон против воли улыбнулся. Арсень, судя по всему, в его предостережениях не нуждался. Подобная осознанность радовала. А уж его отношение к пребыванию в особняке – тем более.

– Просто положенная тобой в основу понятия о свободе мысль, кажется… элитарна, если так можно выразиться. Как некоторые произведения искусства, в том числе, поэзия Бродского. – Арсень вернулся к рисованию. – Из сотни моих знакомых едва ли один-два любили Бродского.

– Насколько я понял, это несколько экстравагантный поэт. И… – Джон, широко улыбнувшись, щедро откусил от бутерброда, – у меня созрел вопрос. Помнится, ты в самом начале своего пребывания здесь, несколько отходя от истины, передал Джеку содержание одного из наших разговоров. Думаю, ты помнишь, будто бы я собираюсь выпустить тебя в полночь.

– Припоминаю, – Арсень отложил все листы и теперь спокойно сидел, скрестив ноги, посреди кровати. Наблюдал он за Котом, только что зашедшим в комнату и теперь принюхивающимся к уголку свешивающегося пледа.

– И как бы ты поступил, предложи я тебе это сейчас?

Арсень тихо рассмеялся, покачал головой.

– Надеюсь, это просто провокация?

Кот запрыгнул на кровать, принялся бодать коленку «художника». Арсень почесал его по загривку. Кот, будто того и ожидая, перевернулся на спинку с поджатыми лапами.