Ерошенко даже собирался привезти в Россию усовершенствованную пишущую машинку, на которой слепые могли бы печатать как для зрячих, так и для слепых.
При знакомстве с биографией Ерошенко удивляет тот факт, что он затратил массу сил, чтобы попасть в Королевский колледж для слепых, а проучился там недолго: Так стремиться в Англию, и вернуться оттуда уже через полгода (4). Почему?
Конечно, если бы Англия и впрямь была той землей обетованной, какой она виделась ему из России, то он не поспешил бы так скоро домой. Однако Англия ему откровенно не понравилась. Вот уж где общество дели-лось на "этажи", где "всяк сверчок знал свой шесток!" (Ерошенко говорил об этом не раз).
Какое же место занимал в этом обществе русский гость? Он был "сайзером" – бедным студентом, принятым в колледж из милости. Понятно, что он не мог вносить такую же плату за обучение, как богачи, которые даже обедали вместе с профессорами.
Сломать веками закрепленный в Кембридже и Оксфорде порядок? Но об этом он вряд ли мечтал. Другое дело, эпатировать "отцов" Норвуда, потребовать равных условий для слепых…
И здесь мы встречаемся с легендой. Такасуги пишет о слепом всаднике, который скакал во весь опор по ночному Норвуду, наводя страх на его обитателей и вызывая мысли о "конном призраке". Излишне добавлять, что всадником считался Ерошенко. Было ли все это на самом деле? По-видимому, было.
В 1973 году английский эсперантист Стефан Шейнфельд разыскал немногих оставшихся в живых стариков, которые помнили Ерошенко по колледжу. Один из них, мистер Уотлинг, подтверждает, что Ерошенко называли там "ночной птицей". Англичанин вспоминает, как русский студент, вскочив на лошадь садовника, несся по ночному Норвуду, громко распевая русские песни. Все называли его "казаком" и очень любили.
Любопытно, что именно таким запомнился своим английским друзьям Ерошенко и много лет спустя. Рас-сказывая о его жизни в Англии, они с улыбкой вспоминали случай, который послужил поводом к исключению "казака" из колледжа. А было так…
По ухоженному парку в Норвуде ухоженные господа наставники совершали моцион на ухоженных лошадях. И вдруг случилось невероятное, незрячий студент вскочил на коня и понесся вскачь по аллеям. Возмущенные профессора собрались у входа в колледж.
– Господин Ерошенко, как вы посмели? Вы могли задавить человека – вы же слепой.
– Да, я не вижу, но конь-то зрячий!
– Но вы нарушили право частной собственности – сели на чужую лошадь.
Возможно, тогда он впервые понял, что слепой в состоянии видеть суть вещей лучше, чем многие зрячие, не подозревающие о своей духовной слепоте. После этого случая ему пришлось уйти из колледжа. Однако это не огорчило юношу: главное, к чему он стремился, было достигнуто – он познакомился с лучшими по тому времени методами обучения слепых.
Ерошенко переселился в Лондон. Вместе с приятелем, французом Марселем Симоне, он посещал Британский музей. Потом ходил туда уже один, отказавшись даже от трости.
На Грейт-Рассел-стрит нередко можно было встретить высокого человека в котелке и черном костюме, бодро шагавшего по улице, и вряд ли кто-либо догадывался, чего стоила ему такая прогулка. Лондон был большим, шумным и дымным городом, и Ерошенко сначала растерялся в нем: шум он воспринимал как тьму – он не слышал эхо, не мог представить ширину улиц, размеры площадей. Шум наваливался на него, давил, прижимал к земле, заставляя опираться на трость. И он стал гулять по городу ночами. Запоминал запахи – пекарни, фабрики, ресторана; цоканье копыт полицейской лошади вызывало отражавшееся от стен домов эхо и помогало определить контуры улиц. Ночью он "видел" лучше, чем днем. А потом, во время прогулок, слушая пояснения Марселя (у которого он, кстати, учился французскому языку), сравнивал дневные впечатления с ночными и запоминал. Так он изучил дорогу в Британский музей, а оттуда до кафе, где можно было недорого пообедать.
Вскоре Ерошенко нашел путь на Шарлотт-стрит, 107, где помещалось Общество российских политэмигрантов – в эти годы в Лондоне их было уже несколько тысяч. Здесь он стал завсегдатаем Герценовского кружка – искал ответы на "проклятые" вопросы российской действительности, которые волновали его еще в школе: о земле, о правах крестьян, о воле.
В обществе он не раз слышал выступления лидера анархистов князя П. А. Кропоткина. Кропоткин предстал перед Ерошенко в ореоле своей тогдашней славы – ученый, аристократ, поступившийся карьерой во имя революции; человек, бежавший из крепости, куда его заточили. Юноше захотелось познакомиться с ним поближе.
После одной из лекций Кропоткина Ерошенко подошел к его дочери и тихо сказал:
– К сожалению, я не все понял. Но мне бы не хотелось сейчас обращаться к вашему отцу. Раньше я почитаю его книги. Только вот удастся ли мне снова его увидеть?
– Ничего нет проще, – ответила она. – Соберите своих товарищей и приезжайте к нам, в Брайтон. Отец любит беседовать с молодыми людьми.
Недели через две в гости к Кропоткину отправилась довольно разношерстная компания – социал-демократы, анархисты, кадеты. Они спорили всю дорогу, и Ерошенко даже трудно было разобрать, в чем суть их спора. У Кропоткина они застали группу русских и среди них графа Орлова-Давыдова – того самого, кому принадлежали земли в Курской губернии, в том числе и Обуховка.
Кропоткин рассказывал о взаимопомощи среди животных, о том, что нечто подобное должно происходить и среди людей – только тогда, по его мнению, они добьются полного равенства в анархистских коммунах, где не будет ни профессиональных администраторов, ни подчиненных.
– Но как это возможно? – сказал Ерошенко. – В каждом деле нужен главный. Чтобы быть, к примеру, капитаном корабля, нужно учиться.
– Вы знаете, – живо откликнулся Кропоткин, – точно такой вопрос задал мне один швейцарский рабочий. Я ответил, что среди пассажиров всегда найдется человек, который сможет повести корабль.
– И он с вами согласился? – спросил Василий.
– Нет, он сказал, что не решился бы поехать на таком пароходе.
– Я тоже, – рассмеялся Ерошенко.
– Вы оба неправы, – возразил Кропоткин. – В будущем не должно быть ни руководителей, ни подчинённых. Наша цель – полное равенство.
– Но как вы заставите помещика жить наравне с крестьянами, отдать им свою землю?
– Силой морального воздействия, – ответил Кропоткин. – Если он откажется это сделать; мы подвергнем его общественному презрению.
– О, тогда у вас есть возможность тотчас доказать нам это на деле, – живо откликнулся Ерошенко. – Рядом с вами сидит помещик Орлов-Давыдов. За десятину земли он берет с крестьян двадцать два рубля в год! Попросите его для начала хотя бы уменьшить цену. Уверяю вас, он скорее съест эту десятину.
В комнате раздался дружный смех. Граф Орлов-Давыдов, пробормотав что-то по-французски, бросился к двери. Хозяйка дома попросила его остаться!
Однако после этого беседа стала вялой. Кропоткин, сказавшись больным, отпустил гостей.
Видимо, с той поры Ерошенко и стали причислять к анархистам. Даже восемнадцать лет спустя японский критик Хираока Нобуру утверждал, что Ерошенко "анархист в душе", хотя он и не "является носителем философских идей, как Прудон или Кропоткин" (5).
А между тем у Ерошенко не было тогда еще определенных социальных взглядов – друзья даже несколько лет спустя говорили о его неискушенности в общественных вопросах. Впоследствии он стал бунтарем, социалистом, но слепой ненависти к любому государству, свойственной анархистам, у Ерошенко никогда не было.
Однако у молвы свои законы: в Японии, где жил впоследствии Ерошенко, вероятно, рассуждали так: разговаривал с автором "Записок революционера" и не попал под его влияние? Такого не может быть. В те годы Кропоткин был там весьма популярен.
Тем не менее все было не так. Кропоткин, по воспоминаниям Ерошенко, показался ему человеком, способным бунтовать лишь на бумаге. Разочаровавшись в анархизме, юноша стал искать ответа в книгах восточных мудрецов, увлекся буддизмом, для чего даже изучил язык пали – и все это будучи еще в Лондоне.
