Через несколько недель Таурулкотл уехал. Больше учить Ерошенко не имело смысла – слепой полностью овладел искусством каюра. На прощание чукча потрепал вожака по спине и сказал: "Этот не выдаст". Василий благодарно кивнул ему в ответ.

С этого дня Ерошенко начал ездить по тундре один. Вначале он добирался до ближайших яранг, держась поближе к океану, чтобы его ледовитое дыхание помогало ориентироваться в полярной ночи. Потом научился понимать голос ветра, который, отражаясь от холмов, подсказывал слепому дорогу. За много километров улавливал он запахи жилья. Но ему было все же трудно ориентироваться в тундре, и тогда он давал Амико волю; опытный колымский пес неизменно находил дорогу.

Появления Какомэя в глубине тундры всегда были неожиданными. Как только "телеграф тундры" передавал от яранги к яранге весть о том, что кто-то заболел, Ерошенко тут же устремлялся на помощь.

Слава о слепом враче разнеслась по тундре. Желающих лечиться у него было так много, что он не успевал объезжать всех больных. Однажды его позвали к тяжелобольному после очень нелегкого дня. Ерошенко быстро собрался, но руки его дрожали, и он не так прочно, как всегда, закрепил постромки, которыми собак привязывают к нартам. Закутавшись в медвежью шкуру, Василий вспомнил, что не успел даже выпить чаю, а в такую вьюгу тепла хватит ненадолго. Да и путь для слепого был нелегкий: чтобы добраться до яранги, где жил больной, нужно было ехать не вдоль берега океана, а напрямик через тундру.

Каюр отдался на волю вожака. Он даже задремал, пристроившись на нартах. И вдруг Ерошенко почувствовал, что нарты стоят, а собак не слышно. Он втянул в себя морозный воздух и ощутил только запах снега. Ерошенко понял: постромки соскочили и собаки убежали, оставив его одного в ледяной пустыне.

Ветер крепчал. Что оставалось делать слепому? Он поставил нарты с наветренной стороны и зарылся в снег. Вскоре Ерошенко почувствовал, что ветер намел над ним сугроб; темнее ему от этого не стало, зато сделалось тепло и уютно. Теперь он был двойным заложником – вечной ночи и одиночества.

Сколько он протянет так – несколько дней или недель? Какое это имело значение? Время для него остановилось.

"Глупая смерть", – подумал Ерошенко и тут же улыбнулся нелепой мысли: разве смерть может быть умной? Он нащупал одно из тех лекарств, которое в больших дозах могло послужить ядом, и немного успокоился: теперь от него самого зависело жить или умереть.

"Главное – не спать. Только чем заняться?" Он вспомнил трехходовую шахматную задачу, над решением которой много дней билась вся база. За верный ответ начальник обещал приз – две бутылки французского коньяка. "А коньяк был бы сейчас в самый раз, – подумал непьющий Ерошенко. – Ради такого можно делать исключение". Он не додумал – ради чего такого.

Холод пробирался под кухлянку и чижи, и только олова все еще была горячей. "Думай, думай", – подхлестывал он себя, словно, призом за решение задачи была жизнь. Долго ничего не получалось. И вдруг он понял, что нашел решение: пешка проходит на крайнюю линию и превращается в коня, который объявляет королю шах и мат. Ерошенко улыбнулся: "Вот она, ваша знаменитая трехходовка. Выпейте за мое здоровье, товарищ Семушкин. Нет, пожалуй, теперь уже за упокой".

Но что это – ему слышится лай? Не может быть, просто он бредит. Но лай все ближе. И вот уже когтистая лапа просунулась под его кухлянку. Ерошенко решил – волки и выхватил нож. Здесь он почувствовал на своем лице шершавый и теплый язык собаки: Амико слизывал с него льдинки слез.

"Не спи, не смей спать!" Ерошенко встрепенулся. Умный пес покусывал хозяина, не давая ему замерзнуть. Человек выбрался из-под сугроба. Ветер, к счастью, затих. Отогрев дыханием пальцы, Ерошенко закрепил ремни упряжки. Нарты тронулись в путь. Пришлось вернуться на базу. После этого случая Ерошенко заболел воспалением легких.

Начальник базы созвал собрание. Было решено: доставить с Большой земли аэросани, чтобы вовремя помогать больным, а всякую "самодеятельность" (в том числе и поездки Ерошенко) строго-настрого запретить. Дел у Василия Яковлевича поубавилось.

Летом 1930 года, оправившись от болезни, Ерошенко собрался домой. Он ждал открытия навигации, чтобы уехать во Владивосток. И здесь судьба преподнесла ему подарок: красавица Вингеут согласилась выйти замуж за слепого Кейгина. Ерошенко обрадовался так, словно решилась его собственная судьба.

Молодые приехали отпраздновать свадьбу на Чукотскую культбазу. Ерошенко был почетным гостем на праздничном застолье. Поднимая бокал за счастье Кейгина и Вингеут, Василий рассказал о том, как он чуть было не погиб в тундре:

" – … Там, лежа в сугробе, – заметил он, – я решил одну шахматную задачу. И тогда я подумал, что жизнь каждого человека похожа на шахматную партию в три хода. Первый – рождение, второй – юность и зрелость, третий – смерть. Так вот, никогда, как бы ни было трудно, не надо спешить делать третий ход. Из любого положения можно найти выход… За тебя, Кейгин, – за то, что ты не спешил. За тебя, Вингеут, что ты нашла самый лучший для вас обоих ход!"

За столом зааплодировали, и кто-то попросил, чтобы Ерошенко рассказал одну из своих сказок – недлинную, негрустную, такую, которая понравилась бы молодым. Ерошенко взял в руки гитару, согнулся, присел, изображая старого мудрого чукчу, и начал декламировать.

"… Дремлет под солнцем океан-великан. Рядом, на берегу, прилег человек. Снится великану сон, и входит этот сон в человека. Снится им обоим: по морю без руля, без ветрил плывет байдара. Сидит в ней человек, курит трубку, улыбается.

Не нравится все это океану. Как же так – байдара без руля, без весел, без ветрил? А человеку хоть бы что – сидит, улыбается, курит.

Вот зашумел океан в гневе и послал байдаре волны. А человеку хоть бы что: слушается его байдара. Куда покажет рукой, туда она и плывет. Как же так, без руля, без весел, без ветрил, а плывет по воле человека?

Тут океан пуще прежнего разбушевался. Шлет волну за волной на утлую байдару. А та, знай себе взлетает на волнах, как на качелях. И человек в ней сидит, трубку курит.

Тогда океан позвал ледяную гору. И байдара к той горе пристала, и вдвоем они послушны человеку: куда покажет рукой, туда и плывут они оба. Что поделать с человеком океану?

Разбушевался он еще сильнее, разверзлись его глубины. Выплыло оттуда чудо-юдо – морж огромный, клыки торчат. Вот сейчас он растерзает байдару. А человек, знай себе, улыбается, дым из трубки в моржа пускает. Глядь, а морж скрылся под волнами. Что теперь океан предпримет?

Ходят по океану не волны – горы. Вновь разверзлись глубины океана, выплыл кит величиною с гору. Вот ударил он своим хвостищем, и байдара скрылась под волнами. И лежит она на дне океана. А на дне ее трубка дымится. Только нету там человека. Удивляюсь я – куда он делся?

Нет его на дне – на берегу он. Так ведь это ж я сплю у кромки прибоя: вижу сон один на двоих с океаном.

Но вздохнул океан и проснулся. Я вскочил и закричал от горя: вдаль умчалась моя байдара, только нет в ней меня, человека.

Испугался я, заметался. Только вдаль плывет моя байдара. Как теперь мне без нее рыбачить?

И в отчаяньи сказал я океану: "Ты океан – великан. По сравнению с тобой я – кроха. Ты могуч и силен, я песчинки слабей. У тебя – несметные богатства. У меня – только эта байдара. Зачем же тебе мой челн? Верни его мне, человеку!

Или мало кораблей лежат в твоих глубинах? Так зачем тебе еще моя байдара? Разве сильный должен быть жестоким, а богатый скупым, загребущим? Так зачем тебе еще моя байдара?"

И затих океан, размышляя. Долго думал, потом отозвался: "А ведь правду ты сказал, человек. Я и впрямь великан, ты же – кроха. Я силен и богат, а ты беден и слаб. Так зачем же мне твоя байдара? На – бери, получай ее обратно".

И случилось чудо – поднялся ветер и пригнал ко мне мою байдару. Богач оказался щедрым, великан – добрым, сильный – не жестоким.