Слыша их вопли, я заметил, что со мной делается что-то странное: в ужасном мышином визге я внезапно начал различать мяуканье кошек. И вот тогда, в темном углу под крышей, я впервые начал понимать, что мыши – мои братья и я должен им сочувствовать и любить их. И с тех пор я больше не могу на них охотиться. И вот за это твой отец приказал меня убить. Бот-тян, ты один любишь меня. Раздобудь для меня морфий, чтобы я смог спокойно уснуть навсегда.

И он вновь глубоко вонзил когти в мои колени.

В это время отец почти неслышно вошел в комнату. Стараясь, чтобы я его не заметил, он подкрался ко мне сзади и вдруг прыгнул на меня, как тигр, в одно мгновение накрыв кота большим мешком. Ага, наконец-то ты попался! – громко воскликнул он, победно встряхивая мешок, из которого слышалось беспомощное и сдавленное мяуканье Тора-тяна.

– Отец, что это все значит? – спросил я, заикаясь.

– Разве ты не знаешь, что эта скотина взбесилась? Удивительно, как кот еще не покусал тебя. Вчера я ходил с ним к ветеринару, тот обследовал его и сказал:

"Ваш кот бешеный, немедленно убейте его".

Отец говорил быстро и сердито, а в мешке беспомощно барахтался Тора-тян.

– Отец, разве у тебя нет никакой жалости к бедному животному?

– К кому? К бешеному коту?.. Идиоты, дегенераты, интернационалисты ненавистные, человеколюбцы проклятые, уже бешеных котов начали жалеть! Ну, много ли пользы человечеству от вас, выродков ада? Бросив эти слова мне в лицо, он зашагал прочь. И в этот момент, теперь уже не во сне, а наяву, я услышал голос Тора-тяна:

– Бот-тян, Бот-тян, спаси, меня убивают дубиной!

– Что же это такое? Что все это значит? Я схватился за голову, но к выкрикам кота стали присоединяться голоса людей, которые молили меня:

– Бот-тян, помоги нам, нас морят голодом! Бот-тян, спаси нас: нас убивают пушками, винтовками, дубинами! Бот-тян, Бот-тян!

Я заткнул уши пальцами, но вопли, казалось, проникали даже сквозь мельчайшие поры моей кожи.

– Нэй-сан, нэй-сан (5), иди скорее сюда! – в страхе позвал я горничную.

Открыв дверь, она с беспокойством спросила:

– Что вам угодно, Бот-тян?

– Нэй-сан, иди сюда. Ты что-нибудь слышишь?

– Ничего.

– Ты не слышишь вопли людей, писк мышей, мяуканье кошек? Послушай, как они кричат! Их морят голодом, убивают…

– Нет, я слышу только шум фабрик, и слышно, как где-то совсем далеко поют наши бравые солдаты.

– Нет, нет, я совсем не о том говорю. И наклонившись к ее уху, я прошептал:

– Нэй-сан, купи для меня морфий.

– Морфий? Для вас? Она вскочила от неожиданности.

– Бот-тян, что случилось с вами? Для чего вам нужен морфий?

– Погляди, нэй-сан, я дегенерат, я идиот, я человеколюбец проклятый… Я схожу с ума, нэй-сан?

Она побледнела, ее губы задрожали, и стал слышен стук ее зубов.

– Что вы говорите? О чем это вы, Бот-тян?

– Я думаю, что и мыши, и кошки, и вы, горничные, – все вы мои братья и сестры, которых я должен жалеть и любить. Я не только так думаю, но и чувствую, ощущаю это всем моим существом. Мы все составляем одно неделимое целое: и мыши, и кошки, и вы, горничные…

И вдруг она закричала диким, хриплым, нечеловеческим голосом:

– Помогите, помогите! Скорее сюда! Бот-тяна укусил наш взбесившийся кот.

… Этот день мне хочется забыть. Я все время стараюсь… Но, увы, напрасно!"

Сказки Ерошенко многоплановы и неоднозначны. Они не зеркало, отражающее то или иное событие. Здесь скорее подойдет сравнение с чудесной призмой, с таинственным кристаллом, который вбирает в себя свет, многократно его преломляя. И современники Ерошенко видели в его произведениях больше, чем, скажем, нынешний читатель, потому что сказка, пусть и в фантастической форме, тоже отражает свое время.

В 1918 году по Японии прокатились голодные, "рисовые бунты". Доведенные до отчаяния рыбаки, шахтеры, крестьяне взламывали склады. Солдаты стреляли в народ. Погибли тысячи людей. Нужно ли удивляться, что в этих условиях сказка "Странный кот" воспринималась многими японцами, как косвенное отражение "рисовых бунтов". В этой сказке они находили и сочувствие голодающим, и даже призыв к солдатам не стрелять в своих братьев, не говоря уже о близкой многим японцам (как и слепому сказочнику) идее единства всего сущего на земле.

Говоря о своем русском друге, Лу Синь отмечал его "улыбку страдания". И сам Ерошенко как-то сказал госпоже Сома: "Когда я улыбался, то улыбка моя получалась вымученной, потому что в это время и в этой стране я не мог улыбаться по-настоящему".

Грустный, высокий, худой Ерошенко несколько напоминал великого Идальго – Рыцаря Печального Образа. И сходство это было не только внешним: не всегда понимая и не принимая существовавшую вокруг него действительность, Ерошенко часто строил в своем воображении воздушные замки и сражался с ветряными мельницами. Но именно о подобных людях сказал как-то Тургенев: "Если не станет Дон-Кихотов, закройте книгу истории: в ней нечего будет писать!" Вот таким грустным и просветленным изобразил Ерошенко известный художник Накамура Цунэ, "японский Ренуар".

Накамура жил в то время в "Накамурая", там же, где и Ерошенко. Узнав поближе этого "русского бродягу, проникнутого духом нигилизма, с необузданным характером" (так писал о Ерошенко Накамура Хироси), художник страстно захотел его нарисовать. Да и госпожа Сома уже не раз просила его об этом. Но начать работу ему пока не удавалось – художник был беден и вынужден был зарабатывать кистью на жизнь. И тогда портрет Ерошенко взялся написать ученик Накамура – Цурута Горо.

Это было осенью 1920 года. Однажды на платформе пригородной токийской станции Мэдзиро художник Цурута повстречал русского слепца. С волнистыми серебристо-пепельными волосами, в черном пальто, накинутом на плечи, с гитарой в руках, он выглядел грустным и одиноким. Художник сразу догадался, что это тот самый Ерошенко, о котором рассказывал ему Накамура Цунэ.

"Простите, вы не Ерошенко? – обратился я к нему…

– Да, – ответил он, не поднимая головы. – Кто вы?

– Я Цурута, художник. Простите, что я обратился к вам со столь неожиданной просьбой, но мне бы хотелось написать ваш портрет. Не согласитесь ли вы позировать мне?

Другой на его месте был бы, вероятно, изумлен и рассержен таким бесцеремонным обращением, а Ерошенко ответил мне с истинно русским простодушием:

– Цурута… А, знаю, мне рассказывали о вас. Поговорю с хозяйкой, и мы решим.

Он разговаривал со мной непринужденно, как со старым знакомым".

Цурута рассказал Ерошенко о своем непоседливом характере, который мешает ему работать, о своих скитаниях по Китаю, о том, как он тосковал там, вдали от родины. Ерошенко почувствовал в Цуруте родственную душу. Расстались они друзьями.

Своей мастерской у Цуруты не было, и его вместе с Ерошенко пригласил к себе Накамура Цунэ. Наблюдая за работой своего ученика, Накамура отложил все дела, и художники стали работать вместе. Цурута рисовал Ерошенко в профиль, Накамура – в три четверти.

Вот как рассказывает об этом Цурута Горо:

"Накамура взялся за кисть после долгого перерыва, но работа у него шла успешно, он сам это чувствовал и иногда не мог сдержать возгласа восхищения. Эта трепетность мягких волос, затененные, глубоко запавшие глаза, линии лба, носа, рта – все наполняло портрет большой жизненной силой. Шесть дней он лихорадочно работал. Наконец я не выдержал:

– Не пора ли заканчивать, Накамура-кун?

Я боялся, что у него снова начнется кровохарканье.

– Еще бы денек, – попросил он, – слабовато написана нижняя часть лица. Но я настаивал. Накамура, несмотря на сильную усталость, протестовал, потом наконец понемногу сдался.

Оба портрета появились на очередной императорской художественной выставке, и особенно глубокое впечатление на всех производил портрет работы Накамура".