Наивность этих мечтаний настолько очевидна современному читателю, что не нуждается в дополнительных разъяснениях. Однако даже находясь под влиянием бехаизма, Ерошенко в лучших из своих ранних произведений сумел выразить неприятие окружавшего его мира. Это хорошо видно в его сказке "Кораблик счастья".

…В доме, где рассказчик снимал комнату, у хозяев был очень странный сын по имени Кин-тян. Родители считали его нервнобольным и обычно запирали в комнате. Но он пробирался к рассказчику и изводил его глупыми вопросами. Рассматривая фигурки Будды, Христа и ангела у него на токонома (11), Кин-тян говорил: "Это и есть те боги, что создали вселенную? А кто из троих это сделал? И кто из них глупее, а кто умнее?… Если бог всесилен, то почему же он создал мир таким несовершенным?"

Что можно было ему на это ответить? С каждым днем Кин-тян становился все угрюмее.

Однажды рассказчик застал мальчика в своей ком-нате. Тот бросал на пол фигурки ангела, Христа и Будды и кричал каждому из них: "Эй ты, почему ты создал мир таким плохим? А ну, сотвори его заново. Или ты не можешь?".

На шум прибежали родители. Позвали врача. Тот сказал, что Кин-тян болен, но он не в силах ему помочь; однако если в жизни мальчика случится большая радость, он, быть может, выздоровеет.

С тех пор Кин-тян всегда оставался в комнате Василия ночевать, и тот рассказывал ему сказки, которые он очень любил.

Как-то мальчик разбудил его и сказал: "Только что я видел ангела. Он приплыл ко мне на кораблике счастья и обещал, если я буду хорошим, забрать меня в золотую страну".

Ерошенко ощупал токонома – фигурки ангела там не было. Но прибежали родители и сказали, что и ангел, и кораблик – все это сон, и увели мальчика на свою половину.

Когда Кин-тян снова пришел к нему, тот сказал:

"Кораблик счастья и красивый ангел – не сон… Я верю, что это не сон. Но сесть на этот корабль дано не всем…"

С тех пор мальчик перестал капризничать, а врач, снова осмотревший Кин-тяна, сказал, что теперь он совсем выздоровел.

Однажды ночью Кин-тян снова разбудил рассказчика и сообщил, что за ним, Кин-тяном, прибыл кораблик счастья, но ему жаль уплывать в золотую страну одному без друга. Русский ответил ему с большой грустью, что не имеет права уезжать без своих друзей, без всех тех, кого он любит на этой грешной и печальной земле.

"Если бог всесилен, почему он не может построить корабль счастья, на котором уместилось бы все человечество?" – спросил тогда Кин-тян. "Не знаю, мальчик. Но я живу для того, чтобы построить корабль счастья для всех", – ответил устами героя сказки Василий Ерошенко.

Наивная мечта, не так ли? Но рассказчик признается, что он – "безумец" и "безумие" это наследственное. "У меня в роду, – пишет автор новеллы, – был сумасшедший дедушка. Он не признавал государства, забросил семью, отказался от личного счастья ради того, чтобы создать счастливое общество для всех людей. Этим он загубил свою жизнь; его повесили, обвинив в том, что он член анархистской партии. На суде было десять врачей, девять дали заключение, что он сумасшедший.

Только один, самый известный из них, доказывал суду, что мой дед здоров. Но суд его не послушался".

Герой этой сказки открывает плеяду ерошенковских "безумцев", не принимающих окружающую их действительность. Это – Тополиный Мальчик ("Зимняя сказка"), Крот ("Персиковое облако"), Принц ("Цветок Справедливости"), Орлиные сердца ("Сердце орла"), Бот-тян ("Странный Кот") и многие другие, в которых нетрудно разглядеть черты самого Ерошенко.

Эти сказки, написанные в разное время, приводят читателя к неизбежному выводу: безумны не герои сказок, а общество, в котором люди. Готовые жертвовать собой ради других, считаются сумасшедшими.

Герой "Кораблика счастья" отказывается от личного счастья, не желает уезжать в страну мечты даже вдвоем с любимой (прообразом Кин-тян, по признанию Ерошенко, была Камитика). Слепой писатель решил поступить, как герой "Рассказа бумажного фонарика", – оставить свою возлюбленную, уехать от нее навсегда, чтобы где-то вдали от нее строить свой "корабль счастья".

(11) Декоративная ниша в японском доме, где помещаются фигурки.

В июне 1915 года несколько русских, живших тогда в Японии, – А. Постников, И. Серышев, Н. Кузнецов решили отправиться в Америку и согласились взять с собой Ерошенко. Он воспрянул духом: неужели он увидит Гавайи, Ниагару, Великие Озера – места, о которых с таким восторгом рассказывала госпожа Александер!

О своих планах Ерошенко рассказал профессору Накамура.

Но что мог сказать профессор восторженному другу, витавшему, как всегда, где-то в облаках? Что кошелек Ерошенко пуст? Что деньги, присылаемые ему родителями, из-за войны обесценились (к тому же в последнем письме отец предупреждал, что больше сыну помогать не сможет)? Все это Ерошенко должен был понимать и сам.

– У вас, дорогой Эро-сан, осталось всего триста иен.

– Да, вероятно, я должен оставить мысль о путешествии в Америку, – с грустью сказал Ерошенко.

– Если вы останетесь в Японии, то о будущем вам не придется беспокоиться. Я стану давать вам каждый месяц пятнадцать йен, как и прежде, занимайтесь спокойно. Что же касается путешествий, то поговорите об этом с Катагами.

К этому времени Катагами Нобуру добился командировки в Москву от университета Васэда сроком на три года для изучения русской литературы. Но командировка начиналась в октябре, и Катагами решил до осени заняться русским разговорным языком. С этой целью он пригласил Ерошенко отправиться с ним на Хоккайдо: Катагами был просто необходим такой попутчик.

Стоял жаркий июль 1915 года. Покинув душный Токио, Катагами и Ерошенко сели в поезд на станции Уэно и отправились на север, в Хакодате. 13 июля они приехали в этот небольшой городок.

В дороге Катагами и Ерошенко подружились. Японец знакомил русского со своей страной, рассказывая о местах, которые они проезжали. Ерошенко понравился остров, здесь все напоминало ему Россию – отсюда ведь рукой подать до наших краев. Часто бродили они по улицам Хакодате и приморским поселкам Хоккайдо. Катагами вспоминал, что Ерошенко, взяв в руки гитару, пел русские песни – о бродяге, бежавшем с Сахалина, о Колыме, где томились узники. Слушая их, Катагами размышлял о тяжелой жизни русского народа, сердце его проникалось симпатией к людям огромной северной страны.

Если бы не отъезд Катагами из Японии, профессор стал бы, вероятно, близким другом Ерошенко. Помешала этой дружбе и их размолвка в Хакодате. Повод был пустяковый – спор о том, как лучше изучать языки. Но у Ерошенко, так же как и у Катагами, был вспыльчивый характер. Они поссорились; в Токио Ерошенко возвращался один.

Он шел пешком, кочуя от хижины к хижине, от храма к храму, зарабатывая на хлеб пением и игрой, словно украинский кобзарь или слепой японский монах бову-бодзу. Подробности этого путешествия неизвестны, но мы можем предположить, что именно тогда, по пути с Хоккайдо, он поверил в свои силы, в возможность одному путешествовать по незнакомой стране. Вернувшись в Токио, Ерошенко стал готовиться к отъезду из Японии.

Почему Ерошенко уехал из страны, где у него было столько друзей, где к нему начала приходить известность как к писателю? Лучший его друг Акита не дает на это ответа. Не потому ли, что он считал нетактичным писать о личных делах друга? "Эта любовь, – замечает Хирабаяси, – так или иначе наложила отпечаток на поездку Ерошенко в Сиам (ныне – Таиланд. – Ред.). И мучительней всего было то, что Акита ни словом не обмолвился о том, что этот вопрос касается и его лично. С отъездом Ерошенко Акита занял в любовном треугольнике его место".