— Сев, а давай поцелуемся…
— Зачем это? — я не верил своим ушам, единственной ничем не выдающейся части на голове.
Мы были как раз в том возрасте, чтобы жутко, тошнотворно начать стесняться подобных проявлений привязанности. Это раньше можно было сталкиваться лбами, щипаться, шлепать друг друга, собирать крошки с лица. Теперь я безоговорочно возвел ее в свои дамы сердца, что предполагало немое любование, поклонение и весьма грязные мечты на некотором расстоянии от объекта.
— Ну, ты же мне друг?
Богиня логики! Фея!
— Конечно, друг! Целоваться-то зачем?
— Ой, что ты как маленький, ей-богу?! — ей никогда не хватало терпения. — Вот мы влюбимся, предположим, и не будет этой неловкости. Будешь знать, куда свой нос длиннющий завернуть.
Это же была забота? Вот какая у меня была подруга! Пришлось сдаваться, тем более чем Моргана не грешила… Возможно, с этого ракурса она могла заметить нечто большее, что я бы хотел вложить в наш тренировочный поцелуй.
У нее были белые зубы и губы мягкие и полные, совершенные губы, созданные для бесконечных поцелуев. И глаза я не закрывал намерено, чтобы увидеть, как расплывется перед ними небольшое количество веснушек. Все это было забавно, трогательно и волнительно, и точно следовало развивать эту тему. Поцелуй, как глоток запрещенного психотропного зелья, а в роли главного ингредиента выступает она.
— Не, Северус, — и я теряю ее, как в маггловском кино («мы ее теряем…»), — для этого точно надо влюбиться! Мокро, противно, слюни… Все мешает… И руки у тебя вспотели. Это ты так старался, что ли?
— А ну тебя!..
Но я не мог отстать и не виться вокруг нее все свободное время, замечая, что начинаю вызывать раздражение. Она могла быть приветливой и открытой, только оставаясь наедине. И вновь я попытался обмануться, списывая все на стеснение. Любовь — нежный цветок: в солнце нуждается, в удобрении и поливе не меньше, но и укрывать его от лишнего ветра жизненно необходимо.
Пока я не узнал правду. А они оказались людьми публичными. Это нашу связь нужно было умалчивать и беречь от лишнего глаза. И все это при условии, что мы-то просто дружили. А у Поттера все было то: и очки, и не менее провокационные, взъерошенные волосы, совершенно идентичного моим цвета, и со вкусом слюны у него, очевидно, все было в порядке… А руки… Ну, как станут потеть руки у блестящего ловца, даже лежа на заднице, на которую я посмотреть стеснялся?!
Да, она, безусловно любила меня как друга, как брата, даже больше… Как первый билет в мир волшебства, как человека, на которого можно безоговорочно положиться, потому что он, рассказывая сущие небылицы, не солгал. Как человека, на которого не надо навешивать изобретенные универсальные ярлыки.
А я хотел другого. Как я хотел, чтобы она просто сказала:
— Я люблю тебя!
И я обиделся. Но… Центральное откровение! Обиделся сам на себя! Что-то я не довысказал, не донес, не дожал. Скорее всего, я вообще позабыл о роли второй сигнальной системы во взаимодействии людей. Я так и не признался!
Пенять можно было только на себя. Я не собирался обвинять кого-то в моих неудачах, но и пускаться во все тяжкие не было сил. И я просто продолжал любить ее поставив в центре мироздания, считая отныне, что целая вселенная вращается вокруг ничтожной своей частицы по имени Лили Эванс. Даже по прошествии нескольких лет, а особенно после смерти Лили, мне не приходило в голову обратить внимание на персону противоположного пола.
И женщины вокруг были мерзопакостные, те, что не заняты: психопатки, подстилки, проститутки, жертвы империуса, жертвенные овечки на заклание (изуродованные, избитые). Спасать пленных я не мог по многим соображениям. Врачеванием разума тех, кто сам довел себя до такого состояния, заниматься не собирался.
А во второй, приличной жизни, кто был там?.. Женщины самую малость моложе моей матери или намного старше? Студентки старших курсов? Несовершеннолетние, а надо мной вечный Дамоклов меч клейма, пусть и не так широко афишируемого, но суд-то был. А года этак через четыре я начал им казаться мужчиной взрослым. К моменту поступления в школу Драко и Гарри потенциальные пассии из разряда учениц поглядывали на меня, как на двухтысячелетнюю мумию ожившую.
Да и не смотрел я в их сторону. Ни одна из них не была Лили. У меня была память, а на память я не жалуюсь!
Только моя Внутренняя Лили, после гибели настоящей используемая для извращенного самобичевания и болезненной самомотивации, любила на досуге пожурить меня за скромность. Благодарю, хотя бы в больнице объяснила, что ее теперь не устраивает. Дескать, я сам говорю за нее… Я был одинок, как звенящий ноль, как дырка в нем. Как пустота… Как мужчина слегка подшофе, у которого вечер не кроится.
А когда я одинок и ничем, положительно ничем не занят, я занимаю себя творчеством! Этот план зрел некоторое время. Если бы люди умели прислушиваться к моим шуткам, то почерпнули бы много интересного. Мне нужна была бабочка. Я медлил три месяца, используя технику визуализации, да и не только. Добавить бабочку в состав – это не пересолить кашу. Такое сложное существо имеет в своем составе множество уникально соединенных биологических элементов. Следовало рассчитать, добавлять ли ее всю, в какой стадии. Вполне возможно, мне могла понадобиться гусеница или куколка и придется подождать до весны.
Но, так как я был более-менее знаком с бабочками и их применением в зельеварении, то к выводу пришел довольно быстро. Сей ингредиент имеет смысл скорее метафизический. Добавление бабочки в любой состав, кроме упрощенной рабочей Амортенции, не несет элементной нагрузки. Это вкусовщина. Переварится и станет не мешающей, но и не изменяющей свойства деталью. Мне хотелось ознаменовать процесс медленного, последовательного перерождения из одной формы в другую. Магглы для этого ходят на курсы личностного роста. Но меня не заботил рост моей личности, сменить-то хотелось личину.
Алхимия… Из ничего родится нечто…
Погода нас продолжала баловать. Тепло, солнечно. Накануне я проявил чудеса героизма и выпил ровно столько, чтобы снять легкую зашоренность взгляда, а не плестись на четвереньках, хвалясь по дороге харчами, за средством против похмелья. Настроение было лучше не придумаешь.
И я заглянул прежде всего к Помоне. Порадую единственную приятельницу, с которой отношения сложились со времен студенчества. Куда мне, конечно, до Лонгботтома, но мы совсем не тем занимались. То есть не только наукой. Спраут взялась врачевать душевные раны у такого, с ее слов, «отъявленного негодяя». С ней, как с хорошим человеком, приятно и легко было поделиться чем угодно. И выслушать познавательно. А еще она острословила. Она так виртуозно ругалась! Прелесть же!
Трудно отказаться, но преподнести первый «восторг» от моей очередной глупой выходки должна была именно она. По выходным Помона собственноручно копошилась в земле. Она сидела на низеньком табурете среди грядок с дремоносными бобами, рыхлила почву и напевала. Пела Спраут интересно, голосом не сильным, но мелодичным. Довольные поющие вьюнки по соседству насвистывали в такт мелодии. На этой грядке все растения вились и были привязаны к шпалерам. Некоторые – чтобы не кусались.
— Чего приплелся? Сияешь, как новенький галеон! Завтракать надо чаще приходить, а не опрокидывать в качестве завтрака рюмочку бренди с похмелья. Вот и в четверг не был на завтраке, а там такое говорили…
— А вот и не угадала ты про вчерашнее. Если что и было с утра, так это настой лирного корня, на воде, заметь, освежиться немного и чтобы тебя не раздражать. А приди я на завтрак в четверг, разве судачили бы о нашем поучительном эксперименте так самозабвенно? Я не явился намеренно. А теперь расскажи…
— О, слушай… — Помона трансфигурировала одну из лопаток в маленькую полотняную скамеечку. — Твоему костлявому заду.
— Знал бы, с каким пристрастием ты на него пялишься…
— И ничего бы не сделал! Но мы не о том.
Меня сложно вогнать в краску, и, тем не менее, она принялась смешно изображать в лицах диалоги приблизительно такого содержания:
