Между ровными ударами сердца в ореоле света сконцентрировалось темное пятно, принимающее очертания знакомого лица, которое я никак не собирался представлять. Так врываться, разрушая уединение, было позволено одному человеку. А меня сверлили, едва ли не чернее моих, маленькие глаза, глубоко посаженные. И все лицо имело резковатый рельеф. Не назовешь ее миловидной. Хищная птица. Она протянула узенькую руку. Так интересно: можно было до мельчайших подробностей рассмотреть коротенькие ноготки, не выступающие за ногтевое ложе. Вряд ли я концентрировал ранее свое внимание на ее руках.

– Вставай, – и я вынырнул, делая глубокий, медленный вдох.

Все это мне не нравилось. Мой новый якорь должен быть заключен в субстанцию незыблемую и по возможности обезличенную. Что за дурацкая судьба?

Двери класса распахнулись, впуская меня. Шестой курс Слизерина называл себя детьми войны. Им непомерно доставалось в последний год, что и учебным не назовешь. Находясь в положении значительно более завидном, чем все остальные, они, знаю по себе, а иначе судить не могу, испытывали такие муки совести и ломку характера, что лучше было наказания выдерживать на своей шкуре.

Строго говоря, шестой курс и шестым-то не назовешь. Это были великовозрастные болваны, оставшиеся на второй год, с разной степенью психотравмы за плечами.

И что же только попустило, как они вздумали издеваться над ни в чем не повинным человеком?! Раздалось несколько тяжелых вздохов, и поднялся синхронный, монотонный ропот. Невысокого роста, смуглокожая ведьма надела брюки, а вот волосы распустила. Значит, привыкла, что будут застить взор. Да и, вообще, напомнила мне внезапно меня. У нас определенно было внешнее сходство. Кривое зеркало…

Найдя один из стульев у стены, приземлился и приготовился прежде наблюдать за зрелищем избиения младенцев. Что и не замедлило последовать. Некоторые справлялись неплохо. В скором времени воздух затрещал, переполняя легкие запахом концентрированного волшебства. Чувствовать его дано не каждому, но она определенно пошевеливала ноздрями. Те, кто не обделен способностью, прекрасно знают это ощущение эйфории и азарта, обострение всех пяти чувств. Как накаляются подушечки пальцев прижатых к рукояти палочки или просто так, если нет привычки пользоваться проводником.

Я ждал сигнала от дамы. Она обернулась, сделав выводы об уровне рвения студентов, и кивнула мне приветливо. Салютовав по правилам международного дуэльного кодекса, предложил выбирать роль.

– Нападайте, – велела она строго.

Хоть убивай и режь, не помню, что мы делали, войдя в странный раж, но щегольнули знатно. Потом проанализирую, разложив информацию в памяти на мельчайшие составляющие. На пределе восприятия я кидался короткими, самыми быстрыми проклятиями, каждое из которых при попадании могло доставить уйму неудобств. Была только странная уверенность, что я не пробью брешь в обороне. Когда и как все вышло за уровень демонстрации навыков публике? Она почти поймала меня контратакой, но и я уже знал на уровне выше простых чувств, на уровне интуиции, что это будет. Более того, частью мозга, выделенной для стратегических инициатив, был придуман хитроумный план.

Я с уверенностью могу сказать, что контролирую свою мозговую деятельность на несколько десятков процентов лучше основной массы людей. Что не делает меня лучше или выше, это делает из меня монстра, способного спать одним полушарием мозга при бодрствовании второго, говорить об одном, а думать о противоположном, не связанном с беседой. При должной степени концентрации я могу написать два разных текста обеими руками одновременно. Этот цирковой трюк я демонстрировал крайне редко, только избранным людям.

Она избегала взгляда в глаза, зная мою особенность проникать в мысли. Ей было чуть труднее предугадывать мои действия. Надо было сократить расстояние и поймать ее. Секунда рассеянности. Пригнуться, уйти, щит, шаг вперед, поворот… Я смотрю сверху вниз из-за разницы в росте… Сейчас!

Я поймал ее взгляд, примагнитил жестоким атакующим чтением мысли. Даже обладай она навыком закрываться, вряд ли смогла бы. Неподвижная, загипнотизированная маленькая обезьянка под взглядом питона. Ее выжигал внутренний огонь, состоящий из двух слов:

– Убила, убила, убила… Еще, еще, еще…

Она ненавидела себя и умоляла, будто силясь продлить удовольствие. Моя голова, словно сточная канава, была полна всяким ненужным темномагическим мусором. И я слишком хорошо знал, что это за практики такие – смотреть в глаза умирающей жертве или павшему врагу. Я отменил свое определение. Она была не обезьянкой, а жуткой вороной-падальщицей. Но она была напугана, считая, что убила меня. Не зря я шутил, что мертв. В каждой шутке есть доля шутки.

Я протянул руки и с силой сжал ее голову, чувствуя, как зарываюсь пальцами в волосы, а они влажные у корней. Теоретически выбор есть всегда. Она могла продолжить молчать, а могла и выплеснуть своих демонов, не дожидаясь, когда я сам с ними познакомлюсь в перспективе. Такой ерундой меня не проберешь!

– Марийка, – позвал я тихонько, – перестаньте пугать детей. Никого вы не убили. Я жив и живее давно себя не чувствовал.

========== Эффект бабочки ==========

Для следующего урока собрался мгновенно. Никогда нет времени помечтать и для размышления досужего. Именно поэтому я и заставлял голову концентрироваться одновременно на разном. Проводя урок, задавая вопросы и слушая ответы и даже делая из них какие-то выводы, я строил планы на выходной день.

За уйму бодрящего удовольствия благодарить следовало волшебницу, оказавшуюся в затруднительном положении. Но нельзя же было не признать, что выдумка принадлежала мне.

Благодаря нашей учебной пикировке я стал невольным обладателем постыдного секрета. Как же она собиралась утаивать его, предоставив на откуп моей честности всю свою память? А я любознателен! Так или иначе, но на связь темная личность выйдет сама, и в ближайшее время. По законам жанра я должен сдать ее, как преступницу, практиковавшую нечто безоговорочно плохое.

Но я так не поступлю. Сам в долгах, как в шелках. В преступлениях против жизни, ее созидающего начала; в любовании смертью, в использовании ее мощи, прорывающихся в этот момент сил, в ее искусственном призыве, в попытках контролировать таким образом естественные процессы раскаяться нельзя.

Я никогда не убивал, изворачиваясь, как уж на сковородке, чтобы избежать последнего и единственного греха. Только обижался чистосердечно, как маленький ребенок, пакуя свою невыпущенную злость под таким давлением, что она обрела алмазную твердость и весьма острые грани. И не везло теперь не только мне, но и окружающим. Но я видел, как и для чего это делали другие, участвовал косвенно, не предотвращал. Я пал.

А все из-за того, что меня никогда и никто не любил. Мать… воспользуюсь осторожной формулировкой: не спешила демонстрировать чувства и защищать нас – не только меня, но и себя – маломальски. С запущенным ее действиями процессом моего саморазрушения я справлялся впоследствии всю жизнь. И, как мне видится, так и не поборол как следует. Да потому, что следующий нанесенный мне удар пришелся еще и ниже пояса.

Лили на самом деле относилась ко мне не так, как я к ней с самого знакомства! Она понравилась мне тем, что была колдуньей; своей стерильной, недосягаемой чистотой и опрятностью. Очень скоро я сделал вывод, что она прелесть какая хорошенькая девочка, а я Мордредов уродец. Но что-то же держало нас крепко вместе?

Я был зациклен на ней. А она, с моей бескорыстной помощью, воплотила несколько стадий развития взаимного интереса. Я был другом детства, с которым можно плести венки из одуванчиков. Со мной интересно было поговорить, то есть послушать почти сказочные истории. Постигать магические науки, имея свой собственный безоговорочный талант, также было комфортней в моем обществе. Я ловко умел отступать в тень, ожидая проблесков любви, пока не скрылся в тени полностью. Моя потерянная мечта. Она даже некоторые плотские заморочки решила с моим участием.