На узорчатых обоях в берлинском стиле висело несколько гравюр и литографий. На всех без исключения был в довольно унылых тонах изображен старый Гданьск. Железная кровать могла бы послужить украшением захолустного постоялого двора — как и потертый, хотя вычищенный ковер, на котором оставили неизгладимый след пробки от шампанского, пепел от сигар и дамские каблучки. Небольшого размера круглый стол вместе со шкафом, комодом, кушеткой, секретером, этажеркой, ночным столиком и стульями составляли гарнитур, по-видимому, местного производства. Безыскусная форма мебели в сочетании с полуматовой фанеровкой производила приятное впечатление. То же самое можно было сказать о люстре над столом и двух лампах для чтения — одна стояла на секретере, вторая на ночном столике. Благодаря сильным лампочкам свет от них был достаточно ярким, в чем Касторп убедился, затянув плюшевую портьеру на окне и затем нажав кнопки эбонитовых выключателей. Однако самой приятной неожиданностью оказался вид из окна. Комната выходила не на Каштановую улицу: большой выступающий эркер был обращен в сторону садов и полей, тянувшихся до самого горизонта, окаймленного плавной линией холмов. А поскольку дом стоял под углом к Оливскому тракту, ни одно из кирпичных казарменных строений не портило этот почти сельский пейзаж, пересеченный — как уже было сказано — трамвайными путями. Ганс Касторп закурил сигару и, вглядываясь в серовато-медные кучевые облака, плывущие откуда-то с залива к холмам, подумал, что ему повезло, если не считать хозяйки, вызвавшей у него — буквально с первой фразы — чувство, которое англичане в подобных случаях называют отвращением. «Возможно ли, — раздумывал он, — чтобы жена офицера была настолько примитивной? И эти ее постоянные „не говоря худого слова“!» Хотя Касторп в своей предыдущей жизни был далек от армейской среды, он понимал, что в гусарском полку, где почти у каждого офицера перед фамилией красуется приставка «фон», такая особа не могла вызывать симпатию. К счастью, он не собирался — да и не видел в том нужды — разгадывать секреты уже покойного обер-лейтенанта Вибе, и смущала его в данный момент лишь перспектива близящегося обеда в обществе вдовы.

IV

Госпожа Хильдегарда приняла его в столовой совершенно преобразившаяся. Во-первых, сильное впечатление производил ее наряд: к обеду она переоделась в черное платье из тафты, перевязанное серебристой лентой. Волосы, раньше собранные в банальный пучок, теперь свободно падали на плечи. От внимания Касторпа не ускользнуло и то, что их светлый оттенок резко контрастировал с темным платьем. Во-вторых — что показалось ему куда более странным, — вдова обер-лейтенанта императорского гусарского полка за предшествовавшие обеду три четверти часа изменила не только свой облик, но и манеру поведения. Увидев в столовой, как она коротко и деловито отдает распоряжения, в основном жестами, он поверить не мог, что это та самая особа, которая только что извергала потоки ненужных фраз. При всем при том во время обеда явственно ощущалось некое напряжение между хозяйкой и прислугой. По совершенно непонятным Касторпу причинам верховодила скорее девушка, нежели госпожа Вибе. Похоже было, хозяйка боялась чем-либо задеть прислугу. Приносимые из кухни кастрюли та ставила на подсобный столик с громким стуком, а жаркое из телятины и брюссельскую капусту выкладывала на блюда едва ли не с вызовом. В такие минуты госпожа Хильдегарда Вибе опускала глаза в тарелку и лишь по окончании критического момента устремляла взор прямо на Касторпа, будто извиняясь за свое смущение или надеясь обрести в нем тайного союзника. Однако молодой человек, ничем не выдавая своего интереса к происходящему, оставался нечувствительным к этим уловкам. Лишь к концу второго блюда неестественную, что ни говори, тишину прервала раздумчивая фраза хозяйки:

— Видите, в Берлине все было иначе.

Касторп только кивнул, не рискнув подхватить тему, поскольку в голосе вдовы прозвучала такая нескрываемая тоска по прошлому, воплощенная в одном волшебном слове «Берлин», что следовало ожидать долгого рассказа о чудесной жизни в столице бок о бок с обер-лейтенантом. Однако ничего подобного не произошло. Проглотив очередной кусок и отпив глоток воды, госпожа Хильдегарда Вибе сообщила:

— Разумеется, господин Касторп, за небольшую доплату вы можете у нас столоваться. Похоже, еда вам нравится, раз вы взяли добавку жаркого.

— Я ведь писал, — невозмутимо ответил молодой человек, — что не знаю, позволит ли мне у вас обедать расписание. Если перерывы между лекциями будут слишком короткими, мне не хватит времени доехать сюда из политехникума и вернуться, не опоздав на занятия. Позвольте отложить решение до завтра. Что же касается платы за сегодняшний обед, то я заплачу немедленно. И за добавку, конечно, тоже: жаркое вправду отменное.

— Вот сейчас я вижу, что вы и в самом деле из купеческой семьи, — по лицу госпожи Вибе пробежала улыбка, больше похожая на гримасу. — Но зачем спешить? Я не только деньги имела в виду.

— Вероятно, я не совсем правильно вас понял, — хмыкнул Касторп. — Относительно ванной, во всяком случае, я уже решил. Мне бы хотелось пользоваться ею каждый день, скажите только, сколько это получится в месяц.

Госпожа Вибе явно ждала, когда прислуга соберет грязную посуду и покинет столовую. Как только та вышла, она перегнулась через стол к собеседнику и прошептала:

— Я нуждаюсь в обществе. Вам следует знать, что я опасаюсь этой девушки. И чем дальше, тем больше.

— Так почему же, — громко ответил Ганс Касторп, — вы ее не уволите и не поищете другую?

— Ради бога, — госпожа Вибе выглядела не на шутку испуганной, — тише, пожалуйста! Вы даже представить себе не можете, что бы случилось, если бы она это услышала.

Молодой человек кивнул и, откладывая салфетку, сказал:

— Большое спасибо, госпожа Вибе, но мне уже пора. Скоро четыре, и у меня остается только час, чтобы уладить формальности.

— Так вы еще не были в политехникуме? — удивилась вдова. — Сейчас мы подадим кофе с пирожными!

— Я прогуливался без цели — ведь все необходимые документы лежали здесь, в моем чемодане. Куда мне было деваться, если ваша прислуга утверждала, что ни о чем понятия не имеет? Простите, но я уже опаздываю.

С этими словами Ганс Касторп отвесил хозяйке поклон и быстро вышел из столовой, едва не столкнувшись в дверях с кухаркой. В этот краткий миг между ними будто проскочила электрическая искра. Касторпа неприятно поразил даже не запах, исходящий от волос и передника девушки — странное сочетание кипяченого молока, корицы, мучной заправки и обыкновенного пота, — а ее взгляд, которым она прямо-таки хлестнула его по щеке. Когда через несколько минут он уже стоял на трамвайной остановке, раздражение нимало не улеглось, напротив — Касторпу казалось, что оно вот-вот достигнет апогея и закончится все это длительной мигренью, чего сейчас ни в коем случае нельзя было допустить. «У меня нет никаких порошков, — лихорадочно думал он, — надо зайти в аптеку; ох, что за люди, откуда такие берутся, поживу тут месяц и за это время подыщу квартиру получше, обязательно нужно заняться поисками».

Решив так и несколько приободрившись, он сел в трамвай, однако, взглянув на кондуктора, едва не застонал от отчаяния, ибо это был тот самый гнусный тип, который утром так безобразно с ним обошелся. «Какого черта! — подумал Касторп. — Видно, понятия „вторая смена“ здесь не существует; интересно, неужели вагоновожатые тоже ездят по этому городу с раннего утра до поздней ночи? Очень разумно, ничего не скажешь», после чего произнес требовательно:

— Один до политехникума!

Кондуктор весьма любезно улыбнулся и протянул пассажиру продырявленный билет, а затем и сдачу. Поскольку Касторп вручил ему просчитанную до пфеннига сумму, вероятно, произошла ошибка, которую следовало незамедлительно исправить.

— Я не имею права на льготный проезд, — поспешил объяснить он. — Если быть точным, студентом я буду считаться начиная с завтрашнего дня, то есть со дня зачисления!