Было в этом безустанном движении какое-то тревожное постоянство, покой, достигающийся высочайшим накалом преображения: ведь в полумиле за кораблем вода выглядела так, будто вовсе не была минуту назад вспахана многотонной стальной громадой, созданной человеком. Наблюдение это, при всей своей банальности, поразило Ганса Касторпа. Не таково ли земное бытие? Непрерывное движение прекращается вдруг в некой точке горизонта, не оставляя следов, — и всё. Пасторы, правда, в таких случаях говорят о вечности, философы — о памяти, осиротевшие родственники ставят надгробия и вспоминают усопших, но все это нужно живым и сути вещей не меняет; мы уходим бесследно и безвозвратно. Размышляя так, стоящий у поручней юный путешественник не без удивления обнаружил, что в душе у него звучит мрачная, пессимистическая мелодия, как никогда еще прежде упорно не желавшая его покидать. Похожая на музыкальный пассаж в минорной тональности, мелодия эта, эхом отразившись невесть от чего, возвращалась подобно волне. Но Касторп обнаружил еще кое-что: ему почему-то ничуть не хотелось гнать от себя этот мотив, напротив — он с удовольствием в него вслушивался.
— Попрошу надеть пелерину! — зычный голос обрушился на юного пассажира, перекрывая шум волн. — Этих маленьких капелек не видишь и не ощущаешь, но через минуту вы промокнете насквозь — воспаление легких обеспечено. А у нас здесь врачей нет.
Отразившееся на лице Касторпа изумление, вероятно, было таким неподдельным, что на щербатой физиономии боцмана мелькнула улыбка, и он деловито добавил:
— Пелерины пассажирам выдаются возле офицерской кают-компании — вам об этом не говорили? Ну да, мы не держим специального офицера, чтобы вас обслуживать.
Сказав так, боцман повернулся на пятках и, не дав пассажиру возможности хотя бы коротко что-нибудь ответить, направился на левый борт, легко перескакивая через уложенные под кабестаном свернутые тросы. Касторп в своей куртке из шотландской шерсти воспаления легких не боялся, однако вынужден был признать правоту боцмана: влажность с каждой минутой увеличивалась, и лучше было поскорее покинуть палубу, нежели расспрашивать про пелерину.
Таким образом, наш путешественник прервал свои юношеские размышления, и очень вовремя, поскольку, когда он уже спускался по узкой лесенке в каюту, раздался громовой голос колокола, призывающего пассажиров на первую совместную трапезу.
Пассажиров, включая Касторпа, было четверо. Мадам де Венанкур направлялась в Гданьск, где ее супруг вот уже десять лет безуспешно пытался вернуть загородную усадьбу, принадлежавшую его французским предкам. В Гамбурге, куда мадам де Венанкур прибыла из Бордо на голландском судне, она пересела на «Меркурий», привлеченная сходной ценой билета. Кьекерникс представлял бельгийскую деревообрабатывающую компанию, хотя сам был голландцем, о чем не преминул незамедлительно сообщить. А пастор Гропиус, проведя двадцать лет среди чернейших из черных племен банту, год скитался по Германии в поисках прихода, пока наконец не получил предложение отправиться в деревушку на высоком холме, откуда — как заверил его в письме советник консистории Холле — в погожие дни видны готические башни древнего Гданьска.
Всех весьма любезно, хотя и сдержанно, приветствовал капитан «Меркурия» господин Матиас Хильдебрандт, после чего, сославшись на дела, удалился. Были поданы жирный бульон с лапшой, солидный кусок отварного мяса под соусом с хреном, картофель, брюссельская капуста, тушеная морковь с горошком, квашеная капуста. Мадам де Венанкур прихлебывала французское vin de table[3], которое стюард, выполняя ее настойчивое пожелание, часом раньше поставил в графине на стол, дабы оно достигло должной температуры. Ганс Касторп, как и пастор Гропиус, удовлетворился не самым лучшим сортом пльзеньского. Только торговец Кьекерникс явился к столу с собственным напитком. Это была ввозимая из Китая рисовая водка, которую представитель деревообрабатывающей компании наливал из зеленой бутылки во внушительных размеров чарку и выпивал залпом после каждого добросовестно прожеванного куска.
Все, кроме Ганса Касторпа, говорили громко, как будто только что начавшееся путешествие привело их в состояние эйфории, благодаря чему случайные попутчики разом превратились в веселую компанию школьников, на время экскурсии освобожденных — конечно, в разумных пределах — от строгих правил, установленных в стенах школы. Мадам де Венанкур беззастенчиво называла прусских судейских бандой тупиц. Кьекерникс сообщил присутствующим, что город, в который они направляются, — провинциальная дыра, доказательством чему может служить хотя бы отсутствие там приличного театра. Пастор Гропиус отыгрывался на иезуитах: их миссия привела к тому, что черная паства, отвергнув не только аугсбургско-евангелическое вероисповедание[4], но и вообще христианство, спалила дома всех белых, чем, естественно, воспользовались лицемерные англичане, беззаконно заняв чужую территорию. На минуту английская тема объединила всю троицу. Для госпожи де Венанкур идеал джентльмена был вымыслом островной мегаломании: она встречала многих англичан, и ни один не обладал по настоящему хорошими манерами. Кроме того, английские поэты чересчур разрекламированы. Кьекерникс отмечал невероятное фарисейство и коварство британцев, пробавляющихся торговлей опиумом в азиатских водах. Гропиус полагал, что англиканская церковь так никогда и не была всерьез реформирована и рано или поздно, сколь фантастически это ни звучит, вернется в лоно папства. В этот момент у Ганса Касторпа в гортани застрял маленький хрящик, и он — вне всякой связи с разговором — закашлялся.
— А вы, молодой человек, что скажете? — Кьекерникс перегнулся к нему через стол. — Каково ваше мнение?
— У меня, — отхлебнув глоток пива, ответил Касторп, — собственно, нет никакого мнения. Вы говорите о столь разных вещах, что все это, право же, трудно охватить, а уж тем более объединить. Да и, боюсь, вы скорее ждете подтверждения своих доводов, нежели желаете услышать суждение нового участника дискуссии. Так вот: я не специалист по торговле опиумом. Не знаю, каковы основы англиканской церкви. Что же касается джентльменов: мой отец, у которого были обширные торговые связи с Англией, утверждал, что у англичан манеры лучше, чем у нас. Вас это удовлетворяет?
— Стало быть, вы на их стороне, — мадам де Венанкур устремила на Ганса Касторпа многозначительный взгляд. — Я это сразу почувствовала!
— Если вы католик, прошу меня простить за мою, возможно чрезмерную, горячность. Но относительно иезуитов я своего мнения изменить не могу: это волки в овечьей шкуре, — вмешался пастор Гропиус. — Поверьте, англичане — иезуиты политики, и все мы в этом скоро убедимся.
— Так уж получилось, — спокойно произнес Касторп, глядя на Гропиуса, — что мы с вами одного вероисповедания. Отвечая же на ваш вопрос, — обратился он к француженке, — позволю себе заметить, что современный человек, пользующийся благами прогресса и науки, должен быть свободен от предрассудков. Что может быть несправедливее, чем приписывать соседям все самые ужасные качества? Вам, безусловно, известно, как умеют прохаживаться на счет французов мои соотечественники, не говоря уж об англичанах.
— Вы рассуждаете как философ, — Кьекерникс опрокинул чарку и вытер губы салфеткой. — Согласен, теоретически вы правы, но практикой это не подтверждается.
— Я еду в Гданьск, — Касторп не позволил сбить себя с толку, — чтобы изучать кораблестроение. В сфере человеческой мысли, где рождаются технические изобретения, нет, да и быть не может предубежденностей, подобных тем, о которых вы, господа, говорите. Если бы не Уатт и Стивенсон, мы бы до сих пор плавали под парусами. Галилей совершил величайшие открытия благодаря голландским оптикам. Пастер изготовил свою вакцину не только для французов. А Мальпиги[5]? Левенгук[6]? Ньютон? Лейбниц? Ломоносов? Вы только представьте: кто-то отвергает замечательное изобретение или эпохальное открытие лишь потому, что сделавший его ученый принадлежит к нелюбимой нации! Это ли не абсурд? Куда бы зашло человечество, если бы руководствовалось этим принципом? То же самое, насколько я понимаю, относится к бессмертным произведениям искусства. Разве, слушая Моцарта, нам необходимо помнить, что он был австрийцем? Соната Скарлатти прекрасна не потому, что он был итальянцем.
