— Нетто или брутто? — спросил Левада.

— Это нетрудно подсчитать, — продолжал Бердо, — пакетик тиккакоры стоит сорок злотых, и хватает его примерно на месяц. Среднестатистический потребитель покупает ее в течение трех месяцев, пока не помрет или с грустью не убедится, что состояние его здоровья не улучшается. Таким образом, он потратит сто двадцать злотых на зелье плюс минимум еще тридцать шесть на покупку трех очередных номеров журнала. Всего сто пятьдесят шесть злотых. Bene^[88]. А теперь помножьте эту цифру на приблизительно полтора миллиона больных или опасающихся заболеть. Получается более двухсот тридцати миллионов злотых годового дохода брутто. За вычетом сорока процентов налога — примерно сто сорок миллионов. Даже если бы себестоимость — включая транспортировку семян, выращивание, расходы на продажу, на рекламу — составляла половину этой суммы, а я знаю, что она никак не больше, чистыми выходит семьдесят миллионов с гаком. При среднем курсе три целых восемь десятых это около восемнадцати миллионов евро в год. На протяжении по крайней мере двенадцати лет. Единственное, что меня удивляет: почему он не завел себе охранника?

Магия цифр заставила всех сидящих за столиком на минуту замолчать.

— Я знаю, как выглядят эти плантации, — Семашко вздохнул. — Тоже ведь некоторое время на него работал.

Но он не успел ничего рассказать о выращивании тиккакоры: Ян Выбранский, распрощавшись с Инженером, который почти сразу же ушел из кафе, бесцеремонно подсел к их столику.

— А мы тут обсуждаем, выцыганит ли у тебя Инженер бабки. И на какой проект, — сказал Бердо.

— На такие вопросы я не отвечаю, — холодно, но с улыбкой ответил Выбранский. — Сам мог бы догадаться, ты же на меня работал. Я заказал бутылку шампанского — нам ведь скоро пора идти, верно? А что скажете про эти взрывы? Кто б мог подумать… И, следом, фейерверк у мечети. Очень уж странное совпадение.

Немедленно разгорелась дискуссия о джихаде и «Макдоналдсах», которую я не стану пересказывать, поскольку мы медленно, но неуклонно приближаемся к концу этой хроники. Скажу только, что даже Семашко в какой-то момент пригубил шампанского. Такой яростный был спор.

Давай еще ненадолго вернемся к Давиду Робертсу, который за два часа до наступления сумерек с узкой улицы Сук Хан, где с сороковых годов прошлого столетия был магазин «Сладости Зелатимо», свернул на ступени, ведущие вверх между глухих стен. Ступени обрывались перед загораживающими проход невысокими деревянными воротами с медной, подернутой патиной колотушкой. Рама ворот сохранилась еще с римских времен, а гвозди, которыми крепились засовы, за последние несколько веков явно не раз меняли. Не знаю, известно ли это было Давиду Робертсу, но он стал первым британским подданным, который вошел в ворота эфиопского монастыря — по предварительной письменной договоренности (с помощью переводчика) с его настоятелем. Монах-привратник провел Робертса в маленький дворик, где он, поджидая настоятеля, с любопытством озирался по сторонам. Слово «монастырь» или «аббатство» у него ассоциировалось с разбросанными вокруг храма многочисленными строениями — как в старой Англии, Шотландии или Испании. Здесь же, в замкнутом стенами пространстве, теснились глиняные хибарки — вероятно, кельи, из которых выглядывали загадочные высокие темнокожие люди в длинных одеждах. Купол над двориком пропускал еще достаточно света, чтобы оценить красоту стройных фигур и гордую посадку головы. Робертс вполне мог бы нарисовать таких людей в свите царицы Савской, направляющейся сюда, в этот город, при царе Соломоне. В тот момент, когда к нему подошли настоятель и заранее получивший свою мзду переводчик, Давид Робертс пытался вспомнить даты правления великого царя. Тщетно. Память его подвела — в уме вертелось только сказочное «давным-давно».

Ощущение, что он перенесся в седую древность, только укрепилось, когда настоятель произнес приветственные слова. Робертс знал, что тот говорит по-амхарски, — этот язык в Эфиопии пришел на смену гыызу, — но ничего не понимал: в жизни не слышал ни единого похожего слова. Такое с ним случилось лишь однажды — когда, путешествуя по Испании, он повстречался с компанией пьяных басков, осыпавших проклятиями трактирщика. Из чего, впрочем, вовсе не следовало, что у басков есть что-то общее с эфиопами.

Сперва он выслушал информацию о том, что здесь, у них под ногами, крипта, где покоятся мощи святой Елены, матери императора Константина.

Давид Робертс не сдержал удивления: он уже побывал в храме Гроба Господня и в крипте императрицы, куда спускаются по внутренней галерее справа от Камня помазания. Входя в монастырь с улочки Сук Хан, он не предполагал, что находится так близко к храму.

Настоятель объяснил, что монастырь некогда был частью огромной базилики Константина, сожженной персами в 614 году, затем отстроенной заново, а в 1009 году сровненной с землей халифом Хакимом. И, указав на какую-то дверь, добавил, что она ведет в храм Гроба Господня: эфиопские монахи могут заходить туда в определенные дни и часы; кроме них в храме регулярно отправляют богослужения копты, греки и армяне.

На этот раз Давид Робертс, не желая признаваться в собственном невежестве, не выказал удивления — он-то полагал, что эфиопы принадлежат к коптской церкви. И только спросил, действительно ли они стоят в точности над тем местом, где императрица Елена отыскала древо Святого Креста.

Ответ был утвердительный. Затем они вошли в одну из глиняных хибарок. Это была келья настоятеля, все убранство которой составляли кровать, стол, табуретка, таз на деревянной крестовине и узкий шкафчик Из этого шкафчика настоятель достал книгу — в прошлом свиток папируса, разрезанный и по частям аккуратно наклеенный на дощечки. Давид Робертс внимательно слушал переводчика, но, по правде говоря, в голове у него смешались коптские евангелия, Евангелие Василида, Евангелие Фомы, Евангелие Иоанна, Евангелие Двенадцати. Как и алфавиты, среди которых реже всего встречался греческий. Завершив объяснения, настоятель поставил на место книгу, предварительно ее поцеловав, и достал из шкафчика на сей раз не книгу, а лист папируса, тоже наклеенный на дощечку. Робертс увидел преудивительного округлого жука с человеческим лицом, словно бы накаляканного пятилетним ребенком; вокруг него вился хоровод коптских букв. В левой лапке жук держал нечто вроде пастушьего посоха, над ним были нарисованы три горизонтальные линии, а в другом конце листа — продырявленный в четырех местах круг.

— Это амулет, — повторил переводчик вслед за настоятелем. — Он изображает царя Давида с арфой в руке. Надпись на языке коптов — заклятия против духов и болезни глаз. Относится ко II веку. Амулет может здесь храниться, поскольку он освящен, а также потому, что среди коптских есть три слова на древнем языке эфиопов гыыз, хотя и записанных буквами коптского алфавита.

Давид Робертс поинтересовался, что это за слова.

— Глаз, ветер, пустыня, — прозвучало в ответ.

— Почему копты, которые, кажется, уже тогда были христианами, изобразили на амулете царя Давида с арфой, а не, к примеру, кого-нибудь из апостолов? — спросил Робертс.

Помолчав, настоятель ответил, что древняя магия часто ссылалась на Моисея, Давида и Соломона. Их изображения можно увидеть на многих амулетах. Этот, хранящийся у них в монастыре, — один из древнейших. Сохранилось куда больше бронзовых, медных и каменных амулетов, чем вот таких, на папирусе. Неизвестно, был ли создатель этого амулета христианином.

Визит подходил к концу. Уже во дворике Давид Робертс спросил через переводчика, может ли задать еще один вопрос. Настоятель кивнул.

— На каком основании считается, что Ковчег Завета хранится в одном из христианских храмов в Эфиопии?

— Во времена крестоносцев, — ответил настоятель, — здесь был монастырь. Больше, чем наш нынешний. Однажды в скриптории обнаружили свиток на языке гыыз. Там был описан путь Ковчега из Иерусалима в Судан, а оттуда вверх по Голубому Нилу вплоть до его истоков. Крестоносцы хотели отправить туда небольшой отряд, но Иерусалим пал, книги и свитки из скриптория по приказу халифа Хакима были сожжены, и легенда осталась легендой.