На счастье Мокея Мыська оказалась посговорчивей Лели.
- Куда идти? - спросила она, вставая с бревна и отряхивая от снега юбку.
- Туды, - ответил Мокей, указав топором в чащу.
Первуша про себя застонал. Совсем Мокея развезло с крыжовенной. Сейчас девка увидит топор, перепугается, невесть чего напридумывает, да как стреканет в лес. Ищи ее потом всю ночь по сугробам, хорошо еще если целиком найдешь - волков голодных в округе и правда много. Однако же, то ли Мыська топора не заметила, то ли трусливой не была. Молча зашагала за мужиками по сугробам и вскоре оказались все трое на знакомой уже поляне, с костром.
- Садись к огню поближе, - захлопотал вокруг подугасшего костра Первуша, - озябла небось. Давно ты в лесу-то?
- С утра, дяденьки.
- Ох ты ж, ёжики, - оторопел Первуша, - с утра? Одна? В этакий-то мороз? Ну-ка, хлебни вот этого, для сугреву, да мясцом закуси.
Мыська благодарно кивнула, отпила из бутылки, приняла из мокеевых рук кусок дымящегося мяса и подозрительно на него покосилась.
- А чего это у вас за дичь?
- Зайчатина, - ответил Первуша и осекся. Хоть и не поверил он особо в заячье счетоводство, а перед девкой все равно стало как-то неудобно. - Ты уж извини, мы ж не знали, что ты их того...считаешь.
- Да ничего, - пожала плечами Мысь. - Давно вы его словили?
- Из силков сегодня вечером вытащили, - виновато сознался Первуша.
- Значит, три тысячи восемьсот девяносто две штуки - равнодушно подытожила девка.
- Мысь, а за что тебя батюшка наказал, - поспешно сменил тему Первуша.
- Посох мы с сестрицами у него утащили, - призналась Мысь, дуя на дымящуюся зайчатину. - Думали шутку сыграть. Он проснется - а посоха нет. Только схоронить не успели. Пока спорили, где лучше прятать - батюшка проснулся, пошел нас искать. А мы стоим посередь сеней, посох друг у друга вырываем...
- И чего?
- И ничего. Я сильнее сестриц оказалась. Посох вырвала - а тута батюшка и зашел. Осерчал, заругался. Говорит, иди, ослушница, в Митров лес и покуда всех зайцев в нем не пересчитаешь, - не возвращайся.
Мужики опять переглянулись. Во злой старик! Из-за посоха, из-за такой пустяковины родную дочь в мороз в лес гнать! И добро бы посох ему очень нужен был. Мысь сказала, он и без него ходит, значит, для виду только. Оно конечно, посох, если на манер боярского, али купеческого - он дорогой. Кто побогаче да познатней - самоцветные камни в посох вправляют, сталью дорогой палку подковывают, чтоб сносу ей не было...
- И никто за тебя не вступился? А сестрицы?
- Сестрицам-то чего за меня вступаться? Я попалась - мне и отвечать.
- Экие они у тебя, - возмутился Мокей, - вон мы с Первушей с детства вместе шкодили, так вместе и отвечали.
- С Первушей? - не поняла Мыська.
Первуша сделал Мокею страшные глаза: "Ну что тебе стоило, дубина ты стаеросовая промолчать? Я бы сам лучше назвался"... Имя он свое терпеть не мог: был он третьим ребенком в семье, но сыном - первым. Обрадованные родители нарекли новорожденного громким и солидным именем - Первак. А по-домашнему - Первуша. Только мало дитя наречь, надобно, чтобы имя его требник заверил: в судьбяную книгу вписал, да семью божьими печатями скрепил. На третий от рождения ребенка день собрался отец в требницу, ушел в полдень, а вернулся уже заполночь, подозрительно радостный. Поцеловал матушку в щеку, стараясь дышать в сторону, и сказал, что дело справлено. Ничего бы матушка не заподозрила, кабы не пришла к ней в скором времени в гости соседка, "на дочку новорожденную поглядеть". Мать к соседке, что да как, с чего решили, что дочка, а соседка возьми да брякни - так в судьбяной книге сказано. Мол, внука соседкиного - Мокейку - вчерась требник в книгу записывал, она и углядела... И написано "Первуша", имя-то женское. Маменька сперва в смех, потом в слезы, а как вернулся с охоты батюшка - ух и не поздоровилось же ему! На следующий день пошел отец к требнику, мрачный, что нечистый в божьи именины. А требник отцу в ответ "книга судьбяная - есмь книга божия, что в нее вписано - исправить нельзя".
- Так мы ж с тобой вместе пили, - закричал отец, - оттого и ошиблись! Оба виноваты!
- Никакой вины нет на мне! - уперся требник. - Раз написалось так, значит, на то воля божья! Хмельной - он что провидец. Считай, сами боги имя твоему сыну выбрали.
- Бабское имя! - взревел отец.
- А будешь роптать - штраф заплатишь! - припугнул требник. - На побелку стен никак наскрести не могу...
Плюнул отец, да так и ушел, несолоно хлебамши. Кто б сказал ему тогда, что требницу ему все равно белить придется. Только не сейчас, а через восемь лет, и не одному, а на пару с соседом.
Но Мокей Первушину гримасу то ли не разглядел, то ли недопонял, так и продолжил языком молоть:
- Вот мы какие, и познакомиться за суетой забыли. Меня Мокеем звать, а вот это - друг мой лучший - Первуша. Оба мы из села Лаптёнки, я кузнец тамошний, а Первуша - охотой промышляет.
- Первуша, - улыбнулась Мысь, - имя-то какое... Ласковое...
Мокей не выдержал - загоготал. Первуша зыркнул на приятеля выразительно и украдкой кулак показал. Нарочно, мол, перед девкой дураком выставляешь?
- Значит, охотник? - склонила голову на бок Мыська. - Каким зверем промышляешь?
- Всяким, - насупился Первуша. - На кабана, на медведя хаживал, волков, когда много их разведется, опять же. На мелкого зверя силки ставлю. На птицу тоже...
- Первуша - охотник знатный, - перебил друга Мокей. И то сказать - у них вся семья охотничья. И отец, и дед, и прадед охотниками были. Говорят, дед его, одним выстрелом трех белок сразу убить мог, да так, чтобы шкурок не попортить.
- Сразу трех? - прищурилась Мысь. - Ловок! А ты тоже так умеешь?
- Не-е, - не дал Первуше рта открыть Мокей, - на белочек Первуша не ходит. Жалостливый он у нас.
- Слушай, Мокей Силыч, - не выдержал Первуша, - а не сходил бы ты... за берестой для растопки, а?
- Зачем, вроде хватает, - непонятливо протянул Мокей.
- А затем, что я тебе в глаз дам, а фонарь растопить и нечем будет, - намекнул Первуша.
Мокей обиженно фыркнул, однако в драку не полез. Ворчливо утопал в кусты, звучно хрупая сучьями и буреломом на манер медведя.
Белок Первуша и правда жалел, с детства. Дедовых подвигов сам он не видел, к тому времени, как Первуша подрос, деда уже стар был. В лес отец ходил, а дед все больше лапти плел, на печи лежал, да внучатам сказки сказывал. Но связки беличьих шкурок дома водились. Выменивал на них отец у заезжих купцов всякие разности: зеркальце в резной оправе для матери, сапожки красные для сына, платки узорчатые дочерям. Иногда детям давали шкурками поиграть. Тогда Первуша брал одну на колени, гладил, и все мечтал, что обернется шкурка снова живой белочкой, заскачет по избе. Чего только Первуша не делал: и орешками шкурку кормить пытался, и живой водой, в требнице зачерпнутой, брызгал - не оживала белочка. Вырос Первуша, стал как отец - охотником. И хороший из него охотник вышел: ловкий, умелый, бесстрашный. Одно только - белок Первуша стрелять так и не стал. Не перемог детской жалости. Отец его сперва поругивал, сестры - посмеивались, а потом - привыкли как-то все. А и то - добычу носит, а что не белок - так и ладно, дом и без того не бедный.
- Правда на белок не охотишься? - переспросила Мысь, когда хруст веток немного стих.
- К чему мне белки-то? - проворчал Первуша, уже устыдившись своей вспыльчивости. - Деду семью надо было большую подымать. Шутка сказать - двенадцать детей мал-мала меньше. А я покуда холостой, себя да родителей и без белок прокормлю.
Мыська улыбнулась, непонятно чему, головой кивнула.
- Холостой, значит? А что за Леленьку давеча поминал?
- А это, - расплылся в улыбке Первуша, - Мокеева женушка любимая. Мы, собственно, чего тут делаем. Послала она, значит, Мокея за вениками...
Мыська с Первушей уже отсмеялись над историей про веники, когда Мокей вернулся на поляну. Шумно ссыпал у костра вязанку сучьев и плюхнулся на давеча расстеленную и уже запорошенную снегом дерюжку, хмуро уставился в огонь. Стало Первуше жаль друга. Ну, не может Мокей перед девкой петухом не походить, характер такой. Чего уж теперь. Надо бы как-то помириться, не с руки с давнишним приятелем по пустякам ссориться.
