- Пихты ей, понимаешь, захотелось. У-у-у, язва, - ворчал Мокей.

Первуша сочувственно крякал и вздыхал, помогая другу обрубать пушистые зеленые лапы.

Дружили Первуша с Мокеем сызмальства: вместе рыбачили, вместе чуть не потонули, когда двухпудового сома из речки тащить пытались; вместе в ночное ходили, вместе старостову корову потеряли, а после - полночи по лесу искали, хвала богам - нашли; вместе нечистого на стене требницы малевали, оба потом неделю присесть не могли; вместе и на вечерки бегали, само собой... У тихого Первуши с девками не ладилось, а вот на статного кудрявого Мокея каждая заглядывалась. И никто не удивился, когда посватался Мокей за красавицу Лелю, а она взяла да и согласилась. А и чего бы ей не согласиться? Известное дело - кузнец. Работа добрая, уважаемая, хлебная и богам угодная. Ну и красавец, каких поискать. А рядом со своим невысоким и молчаливым другом Мокей казался будто бы и ростом выше, и в плечах шире, и разговором бойчее.

Свадьбу отгуляли богатую, шумную, друзьям на загляденье, недругам на зависть. А после свадьбы понял Мокей, что один изъян у жены его все же имелся. Нет, красавицей-то Леля как была, так и осталась. И хозяйство вела - залюбуешься: хоть в праздник, хоть не в праздник в избе чисто-прибрано, печка топится, пирогами пахнет. И кудель пряла справно, и шила, и вышивала. Не соврала, словом, сваха - не нашлось бы в округе хозяюшки лучше Лели. А вот про характер невестин хитрая сваха умолчала.

Любила Леля, чтоб в доме у нее все, как у людей было. Купил, скажем, сосед себе сапоги щегольские красные, ходит по селу - хвастает.

- А чего ты, Мокеюшка, сапоги, что тебе тятенька мой надысь привез, не носишь совсем? - воркует Леля.

- Да как не ношу, Леленька, вот на ярмарку надевал, - недоумевает Мокей.

- То ж на ярмарку, то ж в соседнее село, - не унимается Леля, - а в нашем чего не носишь?

- Так засмеют, Леля, - бормочет Мокей, - в красных сапогах да в простой день. Я уж лучше так похожу.

- Вон, Жмыхаря же не засмеяли, и тебя не засмеют, чтоб завтра же сапоги надел и носил, покуда не развалятся! - серчает жена и идет прятать черные сапоги, красные доставать.

И так во всем. Завела соседка привычку пироги на каждую седьмицу печь - и Леля опару ставит. Слух прошел, что в городе нынче окна кружевами занавешивают - и Леля кружев наплела, на окно приладила. Сказала Лелина матушка, что нет банного веника, полезней пихтового - Леля с ней для виду поспорила, что ее березовый всяко лучше, а как вернулась домой, велела Мокею собираться в лес за пихтой.

- А кто мне по осени еще всю плешь переел, что лучший веник - березовый? - заругался Мокей. - Не ты? Для кого я березовые веники вязал? Куда их теперь? Не пойду я за пихтой!

- Нет, пойдешь! - не унимается жена. - Пойдешь! И чтоб без пихты не возвращался!

- Так ведь темнает уже, - пошел на попятный Мокей, - не успею я сегодня. Может, хоть завтра с утра?

- Нет, сегодня иди, - вопит Леля, - а мне все равно, хоть ночуй в лесу, но пихту мне принеси!

Плюнул Мокей, в сердцах сказал жене, что на языке вертелось, схватил бутыль настойки и к другу пошел, только дверь хлопнула, да снег с крыши съехал. Первуша Мокея выслушал, вздохнул, собрал немудрящую закуску, взял пару топоров и пошел с другом в лес. За компанию.

***

- Все, Первуша, шабаш, - пропыхтел Мокей и уселся на лапник. - Ей этих веников до скончания времен хватит. Пусть хоть до смерти запарится. Давай-ка лучше выпьем мы с тобой.

Друзья по очереди отпили из бутыли.

- Хороша, чертовка, - занюхал рукавом Первуша.

- А то, - ласково погладил бутылочный бок Мокей, - крыжовенная. Я ж ее, родимую, с самой ранней осени, сразу после свадьбы поставил. Как раз дозрела. Давай еще по одной.

Над костром жарился заяц - Первуша заодно, раз уж в лес пошли, проверил силки, накануне поставленные, одного длинноухого отыскал. Ополовиненная бутыль переходила из рук в руки, потрескивали поленья, холодало.

- Ой мороз, моро-оз, не морозь меня! - затянул Мокей. - Не моро-озь меня-я, моего коня-а!

- Моего коня-я, - привычно подхватил Первуша, - бе-елогривого!

- У меня жена, - перебил Мокей, со всей силы стукнув себя кулаком в грудь, чтобы не оставить сомнений - песня о нем сложена, - ой ревни-ивая-а!

- Я-а-а! - с сочувствием отозвался на песню чей-то голос из леса.

Первуша от неожиданности вскочил, чуть настойку не расплескал.

- Мокей, слышь!

- У меня жена-а, раскрасавица, - упоенно продолжал Мокей, - ждет она домо-ой банны ве-еники-и!

- И-и-и! - подвывал все тот же голос.

- Мокей! Да плюнь ты на веники, - взмолился разом протрезвевший Первуша, - слышь, нет ли? Стонет кто-то.

- Выпь что ль?

-Да не выпь, чего бы ей зимой-то, она только весной да летом кричит, - растерялся Первуша. - Человечий голос. Может, заблудился кто... Давай глянем!

Мокей заворчал, однако встал на ноги и неверным шагом направился к Первуше. Пару минут друзья усердно таращились в ночную темень.

- Не видать, - подвел итог Мокей, отхлебнув еще крыжовенной.

- Эдак мы никого и не увидим, тут костер горит, а там темно, - резонно возразил Первуша, - пошли лучше на звук, авось и найдем чего.

- Ы-ы-ы, - подбодрила их лесная чащоба.

Мужики взяли топоры (на всякий случай) и побрели в глубь леса. Дорогу прокладывал привычный Первуша, за ним, путаясь в двух ногах и загребая воздух то топором, то бутылью, брел Мокей. Далеко идти не пришлось - не прошагали друзья и двух дюжин саженей как увидели поляну. Обычная лесная поляна, круглая, что чайное блюдце. На краю поляны, на поваленном дереве сидела и рыдала девка.

- Эй, - робко окликнул рёвушку Первуша, - эй, красна девица... Ты чего плачешь? Обидел тебя кто?

- Ы-ы-ы, - девица отрицательно помотала головой, однако же реветь не прекратила.

- Заблудилась? - продолжал допытываться Первуша.

- Ы-ы-ы...

- Тебя как звать-то?

- Мы-ы-ы...

- Немая что ли? - заскребли в затылках мужики.

- Мы-ысь... Мыськой меня зову-ут.

- Вот и ладушки, - обрадовался Первуша, - Мыська, значит. Красивое имя. А чего ты ночью в лесу одна делаешь?

- Меня тятенька послал зайцев считать, - всхлипнула Мысь.

- Зайцев? - удивленно выпучил глаза на девку не до конца протрезвевший Мокей.

- Ага, зайцев.

- А зачем?

- В наказание, - Мыська отерла ладонью заплаканные глаза.

- Крутенек он у тебя, - сочувственно вздохнул Первуша, - прям как Леленька наша. Слушай, а пойдем к нам. Отдохнешь, погреешься. У нас костер горит, еда есть...

- Настойка крыжовенная, - не в склад брякнул Мокей.

- А наутро, как рассветет, ты к батюшке и пойдешь, - с нажимом продолжил Первуша, зыркнув на приятеля, - Батюшка-то, небось, весь извелся, где там его доченька. Как увидит тебя - и не вспомнит ни про каких зайцев. Ну а вспомнит - соврешь, что-нибудь. Скажешь, мол, две тысячи длинноухих насчитала.

- Зачем врать, - удивилась Мыська, - я их и так пересчитала. Только не две тысячи их вовсе, а три тысячи восемьсот девяносто три штуки в этом лесу. Только к батюшке я вернуться не могу - я пока зайцев считала, варежки свои потеряла.

Мужики удивленно переглянулись. Зайцы какие-то, варежки... Может, девка заблудилась, да умом оттого тронулась? Или от рождения головой скорбная, вот в лес и забрела?

- Ну, вернешься без рукавиц, - попытался утешить ее Первуша. - А если ручки застудить боишься, так я тебе свои рукавицы отдать могу, мне не жалко.

Мыська с любопытством глянула на Первушины рукавицы и разочарованно покачала головой.

- Спасибо, мил человек, только мне мои нужны. Без них домой никак нельзя.

- Ладно, - встрял в разговор замерзший Мокей, - можем и твои поискать. Только утром, сейчас в такой темноте все одно ничего не отыщем.