«Из-за нее?» — спрашивает Мари.

Прежде чем ответить, я на мгновение закрываю глаза.

А когда открываю, комнаты с зеркалами и свечами уже нет. Я лежу у себя в спальне на кровати. В окно светит полная луна. У моего лица, подобрав ноги, сидит Мари. Глаза феи открыты, и я опять удивляюсь глубине их голубизны.

— Из-за нее, — хрипло выдыхаю я.

Мы проговорили до пяти утра, а потом… потом Мари улетела. Я не хотел отпускать ее, однако фея была непреклонна. Она объяснила, что без труда найдет где жить, ибо колонии фей как бы растворены меж людских поселений… Теория сия явно противоречила предыдущей, однако ловить Мари на слове я не стал. А когда рассвело, фея на мгновение прижалась к моей щеке и вылетела в форточку. Я успел разглядеть, как она мелькнула на фоне прозрачной утренней луны и затерялась в водянисто-голубом небе.

На следующий день я вернулся к Сьюзен. Жена встретила меня настороженно, и мне поначалу пришлось спать в кабинете. Но однажды, недели через три после воссоединения, она сама пришла ко мне ночью и с плачем влезла под одеяло (если честно, то я немножко струхнул: в столь растрепанных чувствах я видел ее впервые). После этого жизнь вернулась в привычную колею. У нас в доме царит мир и согласие, и о Мари никто вслух не вспоминает.

И лишь иногда — всегда в полнолуние — мне снятся странные сны: будто я иду по ночному лесу, а у меня над головой (но ниже верхушек деревьев) летит неясная тень… Я почти не различаю ее, но знаю, что это Мари. А бывает и по-другому: будто я выхожу на поляну, а фея исчезает меж деревьев на другой стороне. Мари никогда не подходит ко мне, а мне никогда не удается ее догнать…

Господи, коль скоро ты заставляешь нас делать выбор, то почему не избавляешь потом от сомнений в его правильности?

Ненавижу, когда движутся флаги…

Я повернул голову, с удивлением посмотрев на Дану.

Она сидела, напряженная, будто сжавшаяся в комок, готовая к внезапному неконтролируемому взрыву эмоций.

Я не ответил. Взгляд вернулся к дороге.

На фасаде здания сразу за светофором холодный зимний ветер полоскал российский триколор. По обе стороны проезжей части рабочие, разбившись на две группы, подвешивали праздничную иллюминацию в виде длинной гирлянды разноцветных лампочек. Чуть дальше другая бригада крепила меж фонарными столбами протянутые над проспектом флажки.

Мельком взглянув на светофор, я отметил, что все еще горит красный. Уже наступили сумерки, снега в этом году выпало мало, и город выглядел мрачно. Тонкий трос с нанизанными на него флажками, больше похожими на вымпелы, начал рывками выбирать слабину. Видимо, я засмотрелся, потому что сзади начали настойчиво сигналить машины.

Дана молчала.

Я медленно тронул машину с места, наплевав на назойливые гудки и бьющие по зеркалам вспышки дальнего света фар. Кому надо — обгонит, проспект широкий. Нехорошо, конечно, но в тот миг я сам почувствовал смутное, неосознанное беспокойство.

Что-то шевельнулось в груди. Словно мягко, но болезненно царапнул изнутри острый коготок.

Флаги. Вымпелы. Боевые штандарты…

Огни города внезапно расплылись перед глазами.

Всего на миг я увидел их — разноцветные, заостренные книзу полотнища, трепещущие на ветру, движущиеся навстречу ровной нескончаемой линией, протянувшейся, как показалось, от горизонта до горизонта…

Рывок был мгновенным. Мое сознание тут же вышвырнуло назад из непонятного пространства в реальность скользкой, посыпанной песком городской улицы.

В салоне машины играла музыка.

Раммштайн. «Feuer Frei».

Я машинально придавил педаль газа. За те секунды, что длился морок, мы едва миновали перекресток, и я, взглянув в зеркало заднего вида, показал правый поворот, прижимаясь к тротуару.

— Что случилось, Лана?

— Ничего. Сама не могу понять, — сухо ответила она. — Эти флажки, что поднимали над дорогой, как-то странно на меня подействовали. Извини, Андрюша, сейчас пройдет.

Я не стал настаивать. Сегодня мы много ездили по городу, оба устали. Сейчас вернемся домой, и все войдет в привычную колею. Так уже бывало не раз. Мы с Ланой разные по характеру, практически антиподы, но тем не менее мы вместе вот уже двадцать лет, со школьной скамьи, и, на мой взгляд, вполне удачно дополняем друг друга.

Вечер собирался прокрасться незамеченным.

Именно собирался. Смутное беспокойство, как и царапнувшая изнутри боль неявных, секундных воспоминаний больше не возвращались.

Так думалось мне, но совсем иначе чувствовала себя Лана.

Боль в душе, что саднила уже не первую неделю, после внезапного инцидента с безобидными на первый взгляд флажками стала вдруг резче, отчетливее.

Странные вещи порой вытворяет наше подсознание.

Она чувствовала распутье, но не видела тех дорог, на перекрестке которых стояла ее душа.

Внутри копилась непомерная усталость от невысказанных чувств — кому и как их поведать, если боль внутри не имеет никакой связи с реальностью?

«Я схожу с ума…»

Хотелось закричать, взорвать воем бубнящую тишину, так чтобы заткнулся на полуслове телевизор, дрогнули стекла в оконных рамах, лопнула, разлетаясь брызгами дешевого фарфора, тарелка в руках.

Нет.

Лана бессильно прикрыла глаза. Это становилось невыносимым.

Андрей за компьютером. Сын в своей комнате делает уроки. За окном густой холодный зимний вечер обволакивает ветви деревьев хрупким бархатом голубоватого инея.

Она стояла, прижавшись спиной к небольшой арке, отделанной под белый мрамор. Нужно готовить ужин. Только в голове метались совершенно иные мысли и желания, далекие от сиюминутных проблем приготовления ужина.

Перед закрытыми глазами, на фоне плотно смеженных век, внезапно начала проступать незнакомая картина.

Низкие хмурые облака. Под ними притихший в ночи аккуратный западноевропейский городок. Темный лес отделяет пустынные в этот час улицы от территории военной базы. Лана почувствовала, что уже когда-то видела это. Откуда в ней родилось знание, что городок маленький, а освещенные площадки перед приземистыми зданиями за высоким бетонным забором принадлежат именно военной базе, она не имела ни малейшего понятия, но главным, знаковым ощущением была вовсе не эта уверенность, поясняющая размер поселения и предназначение сопутствующих ему объектов.

На окраине города, там, где бескрайнее заснеженное поле смыкалось с темной полоской леса, на небольшом холме стоял католический храм.

Ощущение бестелесного полета над заснеженным полем в первый момент вызвало ощущение тошноты, но это чувство быстро прошло. Лана уже утвердилась на узком скошенном отливе, перед огромным витражом, и тошнота мгновенно отступила, словно наличие скользкого, обледеневшего козырька под ногами имело какой-то практический смысл…

Чудилась тихая, печальная, тревожная музыка. Низкий голос колокола вторил ей, отдаваясь в душе глухой непреходящей болью. Взгляд помимо воли тянулся туда, за прозрачный фрагмент огромного витража, в терпкое от запаха свечей тепло.

Священник стоял спиной к ней.

Лана не видела ни длинных рядов скамей для прихожан, ни дрожащих язычков пламени, что освещали небольшое пространство перед фигурой женщины с младенцем на руках.

Ее взгляд неотрывно следил за священником. С высоты она могла видеть лишь его затылок, ссутуленные плечи да толстую цепь, на которой, по всем канонам, должен был висеть крест.

Сзади, за ее спиной, над лесом и городом, вдруг начал подниматься плотный туман.

Священник что-то читал, низко склонив голову, чтобы разобрать готический шрифт толстого древнего фолианта. Внезапно цепь на его шее шевельнулась. Крест, который скрывала темнота, видимо, был тяжел, раз сумел привести в движение свою массивную подвеску.