Петр несколько раз собирался с духом на окрик «Эй, там, выходи, стрелять буду!», но… слова застревали в горле.

Прошла минута. Или больше? А то и меньше? И столбняк вдруг отпустил Петра. «Чего я пужаюсь? – подумал он. – Ну, прошуршало там, крыса, может, пробежала. Ну, темный закуток, над которым давно пора столб с фонарем поставить. Чего ж я от всякого куста шарахаюсь! Прям как Ванька-убогонький, который и в двадцать лет бегал от гусаков, собак и курей».

Застыдив сам себя, Петр ожил. Снял – но все ж проделывая это медленно и аккуратно, следя, чтоб не звякнул ремень, не клацнул затвор – с плеча винтарь, левой подхватил под магазинной коробкой, правой обхватил узкую часть ложи перед прикладом. И, ступая сторожко, почему-то непроизвольно наклоняясь вперед, стал продвигаться к проходу между складом и свинарником. Он переступил границу, за которой заканчивался фонарный свет. Примкнутый штык прорезал, покачиваясь влево-вправо, холодный ночной мрак в полутора метрах перед часовым.

А дальше все пошло не так, как происходило на страницах устава гарнизонной и караульной службы и на учебных картинках в караульном помещении. Не было и в помине той ясности, определенности и четкости, где все зависит только от бдительности и правильности твоих действий. Не дали крикнуть «Стой, стреляю!», не позволили совершить предупредительный выстрел в воздух. Петр даже не понял, что, как и зачем он делает. Да и не он это действовал, а его страх. Когда часть тьмы вдруг ожила и кинулась к нему, озвучивая движение шорохом песчаного грунта, руки Петра направили в ту сторону винтовку, выбрасывая ее вперед, навстречу. Руки почувствовали сопротивление, нажали и продавили сопротивление.

– На помощь! – Взвился по-пионерски звонкий крик и не сразу, но Петр осознал, что это стараются его легкие и горло. – Сюда!!!

И он продолжал звать во весь голос «на помощь» и «сюда» почти до самого конца.

А руки Петра толкали винтовку по-прежнему вперед. Тот, кого поддел игольчатый штык трехлинейки, заваливался на спину, а часовой наступал на него, давая увлечь к земле винтовочное дуло. И тут второй силуэт отделился от черноты и бросился на Петра.

Красноармеец оставил табельное оружие и побежал. Ноги понесли его к рампе, он нырнул под нее, прополз на карачках к стене и лег.

Прогремел пистолетный выстрел, Петины глаза ухватили вспышку. А в руку впились бетонные крошки. «В меня!» – ужаснулся часовой.

Мама! Прогремело второй раз. А потом явственно послышался удаляющийся топот ног. «Я жив?» Все указывало на то, что жив. Кроме зуда в руке ничего ужасающего он не испытывал. Тогда он испугался того, что ему будет за брошенную винтовку и позорное бегство. Он выбрался из укрытия, побежал обратно. И облегченно выдохнул, обнаружив винтовку непохищенной.

Петр выдернул из тела того, кого он – чего уж там! – случайно поймал на штык, сорок три сантиметра окровавленной стали. Потом склонился над убитым. Гражданский мужик какой-то. И его вдруг наполнила радость, когда он стал смекать, что произошло. Это ж было нападение на часового! А он одного убил! «Отпуск получу! Да чтоб мне лопнуть получу! Однако надо пострелять для порядка».

Часовой Петр пять раз передергивал затвор и пять раз стрелял в воздух. Можно сказать, празднично салютовал, дожидаясь, пока прибежит его караул…

А человек с револьвером влетел по загодя приставленной лестнице на ограду воинской части и спрыгнул вниз. Когда он забирался по лестнице, за спиной заговорила винтовка. Ночь сотрясли выстрелы, и из-за них шофер грузовика, державший мотор включенным, сорвался с места. Поднявшись с земли, человек с револьвером увидел, как машина скрывается за углом.

Проклятье, одно к одному! Говорил же он, что шофер хиловат, может подвести. А-а, что теперь… Он оглянулся. Дьявольщина! С той стороны улицы торопливо шел человек в милицейской форме. Да, они всегда тут ходят кругами вокруг части, но мог бы он сегодня оказаться и подальше. Неудачи продолжались – легавый увидел его, припустил, придерживая фуражку и на бегу расстегивая кобуру.

Человек с револьвером пересек дорогу, нырнул в узкий, в одну телегу шириной, переулок, наткнулся на двух прохожих и попытался обогнуть с криком «В сторону, суки!», угрожающе подняв оружие.

– Тоджесть москаль! Холера! – Услышал он радостный пьяный возглас и челюсть его содрогнулась от удара. Словно кувалдой долбанули.

«Свий я чоловик, брат-поляк, виду боротьбу за национальне визволення!» – хотел закричать беглец, разжимая пальцы и выпуская револьвер на булыжники мостовой, но сознание вместе с телом стало валиться набок подрубленным деревом.

– Молодцы! – вбежал в переулок милиционер. – Задержали!

– Так ми тут, пан офицер, э-э… – развел могучие руки в стороны первый из припозднившихся гуляк и поглядел на своего собутыльника, который, судя по бессмысленному выражению лица, вообще не понимал, где они и что деется вокруг, и назавтра вряд ли что вспомнит…

Товарищи Билик и Пахомов отлично справились с поручением и отбыли в Ленинград. Капитана Шепелева встретили на вокзале московские товарищи, посадили теперь уже в московскую «эмку» и повезли прочь от железной дороги, сказав только одно: «Вас ждут, товарищ Шепелев».

«Как со мной обращаются, – пытался определить капитан, – как с дорогим гостем или как с арестованным?» Выходило – с тем, о ком неизвестно, что за участь ему уготована. Обращались осторожно, учтиво, но настойчиво и с безотрывным вниманием. И равно как и первый, второй его эскорт (или конвой) в беседы с опекаемым на всякий случай не вступал.

Шепелев даже не интересовался, куда его везут. Его вопросы все равно не изменят маршрут следования и программу пребывания в столице. Ладно, решил капитан, будем дрейфовать, посмотрим, куда прибьет.

Прибило к поликлинике НКВД. Сопровождающие товарищи, опять же в количестве двух единиц (Шепелев не утруждал себя запоминанием их фамилий и званий), повели капитана на второй этаж, где его действительно ждали…

Каблук попал в коленную чашечку косовато набитой на него подковкой. Арестованному, вскрикнувшему от боли, вскочить, упасть или просто согнуться не дали. Находившийся позади следователь Борисов удержал его за ворот, прижимая к спинке стула. Потом Борисов наклонился к уху допрашиваемого и покричал, не отпуская сминаемые кистью воротники пиджака и рубашки, встряхивая человека на стуле после каждого слова, чтобы оно лучше дошло:

– Нравится? Понял? Понял, что это лишь цветочки? А потом пойдут ягоды и фрукты.

Арестованный выдавил из разбитого рта вместе с кровавой слюной короткое матерное ругательство.

– Вот, он не понял. Ему надо объяснить получше, – следователь НКВД Великохатько, стуча по паркету подковками на сапогах, быстро пошел к столу, рывком выдвинул верхний ящик, снял с кипы листов писчей бумаги гантель и с нею в руке вернулся к арестанту.

– Вот, он не понял, Паша. До них до всех сперва долго доходит. Пластай его, Паша…

Допрос

Следователь Борисов сбросил арестованного со стула, тот упал боком.

– На живот и руки вперед! – приказал Борисов.

И уже не впервые заключенный попытался ответить следователям. На этот раз он извернулся на полу и махнул ногой, стремясь сбить подсечкой ближайшего из чекистов – Борисов успел подпрыгнуть, а потом отскочить в сторону. Великохатько недолго думая вбил утяжеленный гантелью кулак в область почек. После чего следователям удалось повернуть допрашиваемого лицом к полу и вытянуть вперед его руки, скованные наручниками. И тогда без проволочек и убеждающих разговоров Великохатько опустил гимнастическую двухкилограммовую гантель на левую кисть арестованного. Первый раз получилось неудачно – гантельный шар попал посредине тыльной стороны ладони. Чекист сразу ударил вторично, обрушивая металл куда и хотел – на пальцевые кости. Раздался хруст, а вместе с ним – вскрик, переросший в протяжный стон.