– Что, падла, будешь говорить или нет?! – Борисов, удерживая колено на спине, вздернул голову арестанта за волосы. – Пальцы – это ерунда. Дальше пойдут яйца. Представь, гантеля со всего размаха плющит твое яйцо. Ух! – следователя аж самого передернуло. – А это будет. Завтра будет. У тебя есть один, один шанс – выложить все, подписать бумагу о сотрудничестве с органами, вот тогда ты останешься жив и цел… В других случаях ты получишь, чего заслуживаешь. Ты будешь долго мучиться, я тебе…
– Погоди, Паша, – рядом присел на корточки Иван Великохатько, широкой ладонью (он весь был широк в кости) обхватил арестованного под горло, – я ему растолкую, где больнее всего. Эй! – он вдавил пальцы поглубже в шею человека на полу. – А завтра всажу в десну иголку с зазубриной на конце, заведу под корень зуба, начну там ковыряться…
Арестант на это презрительно плюнул на пол.
– Пишли ви! Я вид Кеменя род веду!
– Ах ты гниль! – Великохатько вскинул руку с гантелью, но Борисов предостерегающе поднял палец, покрутил головой, скривив лицо, как от зубной боли.
– Симаков! – крикнул Иван, отпустив горло и поднимаясь.
Дверь кабинета распахнулась, в нее заглянул конвоир.
– В камеру!
Гантель полетела на бумаги в верхний ящик. Задвигание ящика совпало во времени со щелчком двери, которую следователь Борисов закрыл за выведенным арестантом.
– Серый[9] не любит, когда ему подсовывают инвалидов, – Борисов вернулся на середину комнаты, освещенную направленным ламповым светом, и опустился на место для арестованных. Это был не табурет, а стул, к полу не привинченный. Да и вообще много еще было недоделок в помещениях знания, которое занимало львовское НКВД. Слишком мало времени прошло со дня прихода советской власти на Западную Украину, и слишком много дел навалилось сразу же, не до благоустройства тут.
– Кто такой этот Кемень, от которого эта сволочь род ведет? Может, попробовать за это зацепиться?
– Да слушай ты его больше, – следователь Великохатько закурил «казбечину», подошел к окну, отодвинул, впуская уличный свет, плотную синюю занавеску. – Потомственного героя корчит. Кеменя он выкопал из местных легенд. Трансильванский князь, который в этих местах с турками бился, – Иван открыл форточку. – А по-русски он говорит, не волнуйся, выдрючивается… пока. Вот проведет ночку со сломанным пальцем, глядишь, поумнеет. Серый точно завтра грозился нагрянуть?
– Грозиться-то грозился, а кто его знает. Давай по делу Бойко кого-нибудь вызовем?
– Да уймись ты, дай покурить спокойно, – Великохатько поморщился то ли от непоседливости коллеги, то ли от вида замызганных стекол. – Ты мне лучше скажи, Паша, не зря мы так сходу увязали два грузовика?
– А нам бы потом сказали, что ж вы это очевидное проглядели? Ведь сходство дел бросается в глаза, – Борисов достал из ящика карандаш, а из кармана перочинный ножик. Заточка карандашей заменяла ему курение. – И без нас бы кто-нибудь разглядел, что история месячной давности с грузовиком, на котором увезли пятьдесят комплектов формы, в деталях совпадает с этой историей. Только на этот раз враги удрали не все, одного часовой зарезал, другого поймала милиция.
– А может, не было грузовика вчера ночью? – Великохатько на грязном стекле нарисовал, не отрывая руки, пятиконечную звезду. – Часовому послышалось, а постовому показалось, что отъезжает машина?
– Поздно, Ваня, – следователь Борисов прищурился, вытянул руку с карандашом, повертел его, перебирая подушечками грани. Заточка его устроила. – Уже запущено. Будем пытаться выйти на группу.
– Ведь будь это простое нападение на часового с целью завладения оружием, а наш Кемень не стал бы колоться, кто б нам слово сказал! Оформили бы чирик без права на переписку и забыли бы, – следователь Великохатько закрыл форточку, задвинул занавеску, вернулся к столу. – А теперь только отчитываться по этому делу замудохаешься. И коли не разговоришь его, пойдет шепот, мол, работать не умеют…
– А вдруг он завтра во всем сознается, а, Ваня?
– Ага, а послезавтра наступит лето, – криво усмехнулся Великохатько.
– Как ты думаешь, Ваня, – неожиданно спросил следователь Борисов, любуясь следующим обработанным карандашом, – если вдруг по недосмотру надзирателей в камере или, – оторвав взгляд от карандаша, Борисов перевел его на Великохатько, – в карцере в руках нашего Кеменя окажутся, ну скажем, осколок или шнурок, упустит он такой случай? Зачем ему проходить все мучения, когда его конец все равно определен?
– Если только по недосмотру надзирателей, – во всю ширь улыбнулся Великохатько…
* * *
В общем, с ним проделывали все то, к чему он за последнее время привык. Прослушивали, заставляя вздрагивать от холодных касаний стетоскопом груди и спины, простукивали, рассматривали шрамы, считали пульс, измеряли давление. Принуждали приседать, сгибать руки в локтях, вытягивать их перед собой, разводить в стороны, били молоточком по коленям и смотрели язык. Но на минимуме в московской ведомственной поликлинике не остановились, а продолжили подвергать тщательному осмотру. Проверяли зрение, слух, носоглотку. Испытывали легкие, давая дышать в трубку. Кожник исследовал его телесный покров столь скрупулезно, словно разглядывал карту местности, где ему предстоит атаковать противника. Потом капитана Шепелева повели в спортзал, где вызнавали выносливость его сердца с помощью упражнений на шведских стенках и матах, по выполнению которых сразу шли замеры давления и пульса, а потом – новые упражнения.
Капитан послушно исполнял требуемое и недоумевал. К чему ж меня готовят-то? Уж не на полюс ли отправляют? Или особистом в геологическую экспедицию. Или у них в Москве заведен такой обычай – медосмотр перед расстрелом.
Раза три за время странствия по врачам и экзекуциям капитану пришлось сознаться в том, что курит, и ровно столько же раз прослушать лекции с описанием грозящих неминучих последствий и с упором на то, что его здоровье не принадлежит ему одному. В манере держать себя и даже в осанке врачей, по которым его водили из кабинета в кабинет, ощущался совсем другой, столичный уровень медобслуживания, где капитаном госбезопасности не удивишь. Но самым представительным и многознающим показался капитану медспециалист, обнаруженный за дверью с табличкой «Каб. заведующего». Шепелев подумал, что если этот поставит ему диагноз, то этот диагноз будет навсегда.
Капитан занял место у стола напротив пожилого военврача с профессорской бородкой, принявшегося листать заведенное на Бориса Шепелева в этой поликлинике час назад медицинское досье. Два неприметных и молчаливых спутника ленинградского гостя присели на стулья возле двери. В такие минуты, когда ждут оглашения врачебного приговора, забываются иные неприятности этого мира и вспоминаются все твои болезни, какими перестрадал, начиная с детских свинок с коклюшами и заканчивая теми, что порождены курением и алкоголем. Обыкновенно в такие мгновения разум человека светлеет и человек дает себе правильные зароки: бросить то, сократиться в этом, не злоупотреблять тем-то. Правда, все сразу забывается, когда спускаешься с облегченным выдохом по ступеням поликлиники. Вот и капитан Шепелев сейчас не в первый в жизни раз клятвенно пообещал себе завязать с табакокурением…
Тишина в «Каб. заведующего» позволила присутствующим без помех прослушать урчание в животе Шепелева.
– Вы завтракали? – Врач оторвал взгляд от исписанных нечитаемым почерком страниц и взглянул поверх очков на пациента.
– Не успел, – сознался капитан.
– Почему не организовали?! – Хозяин кабинета лишь повысил голос, но этого хватило, чтобы вызвать на лицах московских чекистов замешательство и испуг. – Сейчас же ведите его обедать, – приказал он, не дожидаясь оправданий. – Ресторан за углом. Деньги есть? Отлично. Разрешаю, даже прописываю стаканчик красного вина. Но не больше стаканчика. Полноценный обед, красное вино и фрукты. Потом сразу же обратно ко мне. Не больше сорока минут. Я пока свяжусь с Новиковым[10]. Идите.
