Ответа от царя я не получил: мне было объявлено через тульского губернатора, что обыск в Ясной Поляне был вызван "разными неблагоприятными сведениями" и что "Его Величеству благоугодно, чтобы принятая мера не имела собственно для графа Толстого никаких последствий". К этому объявлению князь Долгоруков нашёл нужным прибавить, что "если бы граф Толстой во время пребывания жандармов в Ясной Поляне, находился сам лично, то, вероятно, убедился бы, что штаб-офицеры корпуса жандармов, при всей затруднительности возлагаемых на них поручений, стараются исполнить оные с тою осмотрительностью, которая должна составлять непременное условие их звания".

За столом снова засмеялись, но Толстой, покраснев от негодования, повысил голос:

- Я решил уехать, громко заявив, что продаю именья, чтобы покинуть Россию, где нельзя знать минутой вперед, что меня, и сестру, и мать не скуют и не высекут! Мне советовали ехать к Герцену, чтобы действовать совместно с ним, - но к Герцену я не поехал, он сам по себе, я сам по себе... Я остался в России, и с тех пор вот уже почти пятьдесят лет состою под непрерывным полицейским надзором, - да разве я один?! У нас четыреста тысяч человек состоят под надзором... А в отношении меня обличённые властью, негодяи в мундирах и светском платье продолжают принимать подлые и низкие меры: сначала они выслали за границу одного моего секретаря и ученика, Черткова, теперь взялись за другого - забрали Гусева. Что же, завтра же я напишу об этом во все газеты, напишу всем порядочным людям, кого я знаю, - ни одна мерзость, творимая в России, не должна остаться безнаказанной!

***

Толстой так разволновался, что не мог больше говорить; он задыхался, руки его дрожали. Все, кто сидел за столом, боялись на него смотреть.

- Не случился бы опять приступ, упаси Господи! - испуганно прошептала Софья Андреевна. Услышав её, Александра Львовна пошла к роялю и, усевшись за клавиши, стала играть 20-й ноктюрн Шопена. Это была одна из любимых мелодий Толстого, он предпочитал Шопена всем композиторам и говорил, что Шопен в музыке то же, что Пушкин в поэзии.

Толстой слушал, согнувшись над столом и опустив глаза. Когда прозвучал последний аккорд, он вздохнул лёгко и глубоко и тихо проговорил:

- Какая сила - музыка. Она ложь, выдумка, потому что в действительности, вот сейчас, нет того возвышенного и светлого, что есть в ней. Но она заставляет нас верить в то, что это возможно, и хоть на короткое время делает нашу жизнь лучше... Спасибо, Саша, за удовольствие, которое ты всем нам доставила, и за твою доброту.

- Лёвушка, может быть, не надо лишний раз раздражать власть? Я имею в виду твоё письмо об аресте Гусева, - спросила Софья Андреевна.

- Я уже говорил тебе, Соня, что до последнего вздоха не откажусь от своих мыслей и права их высказывать, - возразил Толстой. - Мне нечего к этому прибавить.

- Я хотела сказать, что когда в России такая обстановка, твоё письмо может произвести неблагоприятное впечатление, - пояснила Софья Андреевна, обидевшись на его резкость.

- Именно потому, что в России такая обстановка, я должен высказаться, - ответил Толстой.

- А что за обстановка в России? - саркастически спросил Андрей Львович, один из младших сыновей, тоже присутствовавший тут.

Толстой живо обернулся к нему. Он не любил этого своего сына, - прежде всего, не любил за то, что тот развёлся со своей женой, оставив её с двумя детьми, и женился на другой женщине, которая тоже развелась ради этого брака, тоже имея детей. Кроме того, Андрей Львович был убеждённым монархистом и православным верующим, исполняющим церковные обряды, не испытывал никакой тяги к народу, бездумно тратил деньги на свои удовольствия и ни в чём не менял своего поведения - всё это также вызывало неприязнь Толстого к сыну.

- А как вы полагаете, что за обстановка в России? - подчеркнуто обращаясь к нему на "вы", поинтересовался Толстой.

- Я полагаю, что обстановка, слава Богу, неплохая, - отозвался Андрей Львович, снисходительно улыбаясь. - Волнения улеглись, разрушительная волна революции разбилась о прочное здание российской государственности. Повсюду наблюдается подъём патриотизма, народ поддерживает государя, вера в которого сильна, как никогда. Столыпин твёрдой рукой помогает государю в управлении, проводя в то же время необходимые преобразования. Ещё несколько лет порядка, и Россия удивит весь мир своими достижениями.

- Вы так полагаете? - переспросил Толстой, сделав упор на "так".

- Да, я так полагаю, - самоуверенно сказал Андрей Львович.

Взгляд Толстого вдруг стал острым и беспощадным.

- А я полагаю, - ледяным тоном, от которого все застыли, начал говорить Толстой, - что одни слепцы или безумцы не видят того, что Россия идёт к пропасти. Разве вы можете верить в то, что, не удовлетворяя определённым требованиям всего русского народа, требованиям самой первобытной справедливости, напротив того, раздражая народ, вы можете успокоить страну убийствами, тюрьмами, ссылками? Вы не можете не знать, что, поступая так, вы не только не излечиваете болезнь, а только усиливаете ее, загоняя ее внутрь.

А ваш Столыпин своим рождением, воспитанием, средой доведен до той тупости, которую он проявлял и проявляет в своих поступках, и которые во всём поддерживает царь. Эти два человека - главные виновники совершающихся злодейств и развращения народа, они сознательно делают то, что делают, и именно эти два человека больше каких-нибудь других нуждаются в обличении. А вы, все кто поддерживает их, опомнитесь, подумайте о себе, о своей душе...

- Но я... - хотел возразить Андрей Львович, но Толстой, не дав ему сказать, продолжал: - Неужели вам, выглянувшим на один короткий миг на свет божий - ведь смерть, если вас и не убьют, вот она всегда у всех нас за плечами, - неужели ваше призвание в жизни может быть только в том, чтобы убивать, мучить людей, самим дрожать от страха и лгать перед собой, перед людьми и перед Богом, что вы делаете всё это по обязанности для какой-то выдуманной несуществующей цели, выдуманной именно для вас, именно для того, чтобы можно было, будучи злодеем, считать себя подвижником выдуманной России!

- Но мы... - побледнев, снова хотел возразить Андрей Львович, но Толстой по-прежнему не давая ему говорить, продолжал: - Теперешнее правительство держится ведь только на том, что общество, над которым оно властвует, состоит из нравственно слабых людей, из которых одни, руководимые честолюбием, корыстью, гордостью, не стесняясь совестью, всеми средствами стараются захватить и удержать власть, а другие из страха, тоже корысти, тщеславия или вследствие одурения помогают первым и подчиняются. До тех пор пока люди будут неспособны устоять против соблазнов страха, одурения, корысти, честолюбия, тщеславия, которые порабощают одних и развращают других, они всегда сложатся в общество насилующих, обманывающих и насилуемых и обманываемых!

И не верьте тому, что, встречая царя в Москве или в других городах, толпы народа бегут за ним с криком "ура!". Часто эти люди, которых вы принимаете за выразителей народной любви к царю, суть не что иное, как полицией подстроенная толпа, долженствующая изображать преданный власти народ, как это было, например, с Александром Вторым в Харькове, когда собор был полон ликующего народа, но весь народ состоял из переодетых агентов сыскной полиции.

Ещё хуже, ещё отвратительнее то чувство, которое вы называете патриотизмом, потому что патриотизм есть рабство...

- Патриотизм?! - с ужасом воскликнул Андрей Львович.

- Да, патриотизм! - твёрдо сказал Толстой. - Я не устану повторять, что чувство превосходства своей страны есть чувство грубое, вредное, стыдное и дурное, а главное - безнравственное. Исключительная любовь к своей стране и необходимость жертвовать во имя неё своим спокойствием, имуществом и даже жизнью должны быть отвергнуты для торжества высшей идеи братства людей, которая всё более и более входя в сознание, получает разнообразные осуществления. И если бы не мешали этой идее власть имущие, которые могут удерживать свое выгодное в сравнении с народом положение только благодаря чувству превосходства своей страны над другими странами, внушаемому этому же самому народу, - высшая идея давно одержала бы верх.