Именно власть имущие у нас в России, как, впрочем, и во многих других странах, не дают развиться этой высшей идее и прикрывают фиговым листком патриотизма своё безобразие. Посмотрите на чудовищ нашей истории - от жестокого насильника Ивана Грозного до изверга Петра Первого, от развратной и лживой Екатерины Второй до жалкого, слабого, глупого Николая Второго - и вы увидите, что все они прикрывались патриотизмом. Мне стыдно теперь, что когда-то, в "Войне и мире" я писал о благотворности той любви к стране и государству, которая воспринималась мною как естественное, хотя и не требующее открытого выражения чувство. Нет, история держится не на любви к стране и государству, - вся история есть история борьбы одной власти против другой, как в России, так и во всех других государствах.

- Прямо по Марксу, - язвительно заметил покрывшийся красными пятнами Андрей Львович.

- А что же, он не так уж неправ, может быть, - ответил Толстой. - Во всяком случае, революционеры - не бандиты, не шайка разбойников, а люди, которые ненавидят существующий порядок вещей, и который есть за что ненавидеть. Я писал об этом отцу нынешнего царя, Александру Третьему, прося помиловать Софью Перовскую и её товарищей, но и на это письмо ответа не получил.

Андрей Львович ничего не решился возразить. Толстой подождал немного, не скажет ли ещё кто-нибудь что-то, но все молчали; тогда он поднялся из-за стола, поклонился всем присутствующим и ушёл в свой кабинет. Софья Андреевна сказала Александре Львовне: - Сашенька, побудь за хозяйку! - и пошла за ним.

***

В кабинете Толстой зажёг свечу, он любил писать при свечах, взял лист бумаги, ручку и пододвинул чернильницу. "Заявление об аресте Николая Гусева" - сделал он заголовок, но тут вошла Софья Андреевна.

- Прости, Лёвушка, я тебе потревожу ненадолго, - сказала она. - Можно мне с тобой поговорить?

Толстой вздохнул и отложил ручку:

- Я слушаю тебя, Соня.

- Мне вспомнился твой юбилей в прошлом году, - с улыбкой начала Софья Андреевна. - Сколько было поздравлений! В один только этот день пришли шестьсот телеграмм и почти сто писем, а за неделю мы получили несколько сот писем и две тысячи телеграмм, подписанных пятьюдесятью тысячами человек! Помнишь письмо от тульских телеграфистов, где они писали, что двадцать восьмого августа провели бессонную ночь за беспрерывным приемом телеграфной корреспонденции, в которой выразилась, как они сказали, "вся любовь народа к великому писателю".

Художники из "Московского общества любителей художеств" подарили альбом с их произведениями, лучшие писатели прислали тебе в дар свои книги, журналы посвятили твоему юбилею специальные поздравительные выпуски... А самовар от официантов петербургского театра-сада "Фарс" и сопроводительное письмо к нему, в котором они писали, что ты помог им "из "человеков" стать людьми"! А двадцать один фунт хлеба от пекаря, а сто кос от владельца железоделательной мастерской, - всё это ты раздал крестьянам, и как они были довольны, и как ты был доволен, что довольны они! Ты помнишь, Лёвушка?

- Я помню, Соня, - ответил Толстой, терпеливо слушая её.

- Были письма и от людей, близких ко двору, - продолжала Софья Андреевна. - Великий князь Николай Михайлович прислал поздравительный адрес. Ты знаешь, Николай Михайлович очень уважает тебя: когда он был у нас, рассказывал, что при дворе составилась целая "толстовская партия". Её возглавляет мать Черткова, Елизавета Ивановна, а она близка с вдовствующей императрицей Марией Фёдоровной. В личном разговоре Николай Михайлович прямо заявил мне, что они не дадут в обиду Толстого, "великого писателя земли русской".

- Если ты думаешь, что мне лестно такое отношение ко мне власть имущих, ты ошибаешься, Соня, - сказал Толстой спокойно, но не глядя на неё. - В своё время я предлагал Николаю Михайловичу порвать всяческие отношения между нами, потому что один из нас - родственник царя, а другой - человек, осуждающий существующую власть, и поэтому в этих отношениях есть что-то ненатуральное. Я благодарен великому князю за то, что он передавал мои письма Николаю Второму, впрочем, следствием их явилось лишь преданное мне мнение царя, что он отнёсся к моим письмам благосклонно и обещал никому их не показывать. Мне иногда становится по-христиански жаль этого человека, я имею в виду царя, настолько он слаб, безволен и подвержен чужому влиянию, но потом я вспоминаю, что он царь, что он стоит на вершине власти, а значит, ответственен за всё зло, совершаемое в России этой властью, - и я перестаю его жалеть...

Ты говоришь, что представители имущих классов хорошо ко мне относятся, а мне отвратительно это их хорошее ко мне отношение, потому что представители имущих классов - самые последние в нравственном отношении, самые худшие и пропащие люди. Ослеплённые гордыней, тщеславием, богатством, они сами готовят себе погибель... Я, право, уйду, коли еще поживу, в монастырь, - не Богу молиться, это не нужно, по-моему, - а чтобы не видать всю мерзость житейского разврата так называемого высшего класса - напыщенного, самодовольного, в эполетах и кринолинах.

- Вот ты о них так отзываешься, а мне намекали, что даже отлучение от церкви может быть снято с тебя, - заторопилась Софья Андреевна, боясь, что он её не дослушает. - Николай Михайлович говорил, что многие при дворе не разделяют мнение Синода.

- То есть постановление о моём отлучении? - переспросил Толстой каким-то особенным, глухим голосом, и Софья Андреевна пожалела, что затронула эту болезненную тему.

- Но это я так, к слову, - попыталась она остановить разговор, но было поздно. Толстой повернулся к ней и, не отводя уже глаз, стал говорить резко и отчётливо:

- Постановление Синода о моём отлучении умышленно двусмысленно, произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к бурным чувствам и поступкам. Оно вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещённых и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства в получаемых мною письмах...

Ты забыла, как я пришёл к отрицанию церкви? Я напомню тебе - то, что я отрёкся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Я отрёкся от неё не потому, что я восстал на Господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему. В молодости в единении с православной церковью я нашел спасенье от отчаяния: я был твёрдо убеждён, что в учении этом единая истина, но многие и многие проявления этого учения, противные тем основным понятиям, которые я имел о Боге и о его законе, заставили меня обратиться к изучению самого учения.

Я не предполагал ещё, чтобы учение было ложное; я боялся предполагать это, ибо одна ложь в этом учении разрушала всё учение. И я стал изучать книги, излагающие православное вероучение. Я прочёл и изучил эти книги, и вот то чувство, которое я вынес из этого изучения: если бы во мне была только та самая вера, о которой говорится в богословии ("научены верить"), я бы, прочтя эти книги, не только стал бы безбожником, но сделался бы злейшим врагом всякой веры, потому что я нашёл в этом учении не только бессмысленность, но сознательную ложь людей, избравших веру средством для достижения своих целей. Я понял, отчего это учение там, где оно преподается, - в семинариях - производит безбожников...

Я понял, что церковная вера, которую веками исповедовали и теперь исповедуют миллионы людей под именем христианства, есть не что иное, как очень грубая еврейская секта, не имеющая ничего общего с истинным христианством. Стоит только внимательно прочесть евангелия, не обращая в них особенного внимания на всё то, что носит печать суеверных вставок, сделанных составителями, вроде чуда Каны Галилейской, воскрешений, исцелений, изгнания бесов и воскресения самого Христа, а останавливаясь на том, что просто, ясно, понятно и внутренне связано одною и тою же мыслью, - и прочесть затем хотя бы признаваемые самыми лучшими послания Павла, чтобы ясно стало то полное несогласие, которое не может не быть между всемирным, вечным учением простого, святого человека Иисуса с практическим временным, местным, неясным, запутанным, высокопарным и подделывающимся под существующее зло учением фарисея Павла. Как сущность учения Христа, - как всё истинно великое, - проста, ясна, доступна всем и может быть выражена одним словом: человек - сын Бога, - так сущность учения Павла искусственна, темна и совершенно непонятна для всякого свободного от гипноза человека.