Глядя на скалы, Максим почему-то вспомнил, что в мире помимо ярких солнечных лучей да радужных цветов есть еще где-то мрак и уныние, которые умеют прятаться днем, а лишь наступает ночь — вылазят из всех щелей и уголков.

Скалы способны были вызвать подобного рода ассоциации.

Десятка через два шагов тропинке суждено было кончиться. Дальше вверх по каменной стене вела небрежно высеченная лестница, направляя прямо по телам чудовищ к той загадочной пещере, где в подвигах самоотречения жил некто Мудрейший из мудрейших. Кстати, в этих скалах было огромное множество небольших гротов, снаружи вполне похожих на пещеры и, если бы не эта лестница, то искать Философа было бы обременительной проблемой.

Максим кинул взгляд назад и где-то очень далеко узрел тонкую ниточку оси Z — покинутый Центр Мироздания, а неподалеку от нее башню Придумаем, с такого большого расстояния напоминающую обыкновенный столб. Пространство, отделяющее нас от предметов, способно поедать их размеры, смирять гордое, унижать высокое, превращать в ничто все огромное и значительное. Максим не без иронии отметил для себя, что вблизи жилища Философа и в его голову стали лезть разного рода философские мысли, яркие силлогизмы, будто здесь их обиталище.

Вот он уже стоял у входа в пещеру, преодолев объем по обманчивым ступеням. Слегка кружилась голова, но это от высоты и бегущей внизу реки. Двери не было, не было и ничего, что ее заменяет — лишь свободный проход. И он робко заглянул внутрь…

Краски дня как-то резко померкли, а непривычный полумрак поначалу не позволял отчетливо разглядеть сокрытые от мира тайны этого убогого жилища. Пещера оказалась довольно объемной, но неглубокой, так как она вся насквозь просматривалась до мельчайших своих уголков. Внизу лежала солома и сухие ветки, у стены — настил из нестроганных досок, служивший ложем. Кухонный стол (вернее, его уродливое подобие) был такой же грубой столярной работы. Максим не заметил на нем ничего, кроме кусков черствого хлеба. В пещере находилось еще несколько малозначительных вещей, на которые не стоит обращать внимание. Но самое главное и самое отрадное — Философ был здесь, то есть на месте своих интеллектуальных подвигов и, выкинув из собственного сознания целый мир, наверняка размышлял над какой-нибудь научной проблемой, а все вокруг, похоже, перестало для него существовать.

«Возможно, он по-своему счастлив», — заметил Максим.

Одеяние Философа было тем, чем и ожидалось быть — грубая мешковина, залатанная в нескольких местах, истоптанные сандалии, невесть из чего сделанные. Свисающие до плеч седые волосы свидетельствовали если не о мудрости, то о старости — наверняка. Очень удачно гармонировала с обликом отшельника маленькая трость — та самая трость, которая по неписанному закону подобает всем ученым мужам. И, хотя Философ нисколько не хромал, она, в зависимости от ситуации, могла превратиться в посох или жезл.

Максиму было крайне неловко нарушать это священное уединение, и он стал искать способ, как бы тактичнее заявить о своем существовании. Может, постучать? Или учтиво кашлянуть? Был еще другой вариант — подождать, пока хозяин пещеры сам заметит его и пригласит войти. Но тот, казалось, так глубоко погрузился в самого себя, что едва ли замечал стены собственного жилища.

Вдруг Философ сел за свой маленький стол и принялся что-то писать. Ну, вот… Уж теперь-то его явно нельзя было беспокоить! Прошло еще целых пять минут, и он, не оборачивая головы, громко произнес:

– Заходи, Максим, сколько можно стоять!

Ого! Он еще и прозорливец!

Максим охотно отдался плену столь авантажной темницы. Находясь уже внутри, он еще раз бросил беглый взгляд на всю убогость и крайнюю скудность невзрачного жилища, но тут же понял, что в бедности и смирении есть некое изящество, недоступное груде драгоценных камней.

– Это верная мысль! — Философ наконец обернулся.

Его лицо было сплошь покрыто морщинами. А если бы кто внимательней вгляделся в этот лик, то обнаружил бы, что линии морщин представляют собой написанные на коже многие математические формулы. Левый глаз Философа был строгим равнобедренным треугольником, средний представлял трапецию, а правый — окружность радиусом равным высоте этой трапеции. Ртом являлась оборванная синусоида, которая сжималась и растягивалась в зависимости от частоты издаваемого звука.

Максим старательно подбирал слова, чтобы начать разговор.

– Меня к вам привело очень серьезное дело… Да, прежде хочу попросить прощения за то, что нарушил ваш покой, но я…

– Знаю, — прервал его хозяин как-то грубо и бестактно, что тот даже слегка обиделся. — Знаю, юноша, зачем ты пришел ко мне. Какое-то время ты, подобно всем жителям этого мира, вел жизнь праздную и беззаботную, видя только то, что видишь, наслаждаясь призрачными радостями и дружа с обманчивой беспечностью.

Потом Философ некоторое время молчал, глядя Максиму прямо в глаза, а может, и глубже. Его трость очертила в воздухе какие-то непонятные и совершенно невидимые символы. Худые костлявые пальцы сжимали ее так сильно, что она, казалось, давно уже вросла в ладонь.

– Все началось с конца света. Верно?

Максим вздрогнул.

– Ты увидел крушение мира, пространственно-энергетический коллапс, и на тебя эта картина произвела такое шокирующее впечатление, что пробудила в тебе наконец тягу к фундаментальным основам бытия. И ты впервые стал задавать себе вопросы. «Что это за мир, в котором я живу? По каким законам он развивается? И как объяснить то, что я объяснить не в состоянии?». Ведь верно?

Максим молча кивнул. Он вдруг понял, что в нем пробуждается вера в силу этого отшельника. Его мягкий вкрадчивый голос, его седина и искрящиеся в глазах огоньки мудрости, даже прогнившая трость — все это вместе взятое производило какое-то подсознательное внушение. Хотелось слушать и слушать, жадно поглощая каждое слово. Даже в самом звучании слов, если не вдаваться в их смысл, чувствовалась некая целительная сила, приносящая покой обескураженной душе. А что касается смысла, то он уже являлся пищей для ума, способной утолить интеллектуальный голод. Максим нуждался и в том, и в другом.

Философ принялся ходить из угла в угол. Так он делал всегда, когда был подвержен вдохновению собственных идей.

– Всякое познание начинается с поисков. И мне суждено было через это пройти: сначала любопытство, затем болезненное непонимание, потеря покоя и радости — любая истина, как известно, рождается в муках. Если бы ты знал, сколь много времени, трудов, бесчисленных бдений потребовалось мне, чтобы достичь высот мудрости! Не знаю, смогу ли я ответить на все твои вопросы, но с самыми главными за долгие годы, кажется, разобрался. Да, да… не побоюсь этой крикливой фразы: я познал мир, в котором живу!

– Ну что ж, господин Философ, тогда с этого и начнем. Не могли бы вы мне объяснить, как он возник и что он вообще из себя представляет? — Максим уже несколько осмелел и почувствовал, что его голос зазвучал увереннее.

Огромнейший мир, раскинувшийся шатром между четырьмя Бесконечностями, даже не подозревал, что его участь решается в этой маленькой каменной каморке, а его смысл заключен лишь в одной голове. И вполне возможно, что самому миру было интересно послушать — что он такое из себя представляет.

Философ почему-то попросил Максима закрыть глаза. Тот послушался.

– Ну, и что ты теперь видишь?

– Да ничего… темнота.

– Вглядись внимательней.

– Ну… какие-то неясные блики в образе мерцающих мурашек. Едва заметные линии красок, которые возникают и тут же куда-то исчезают… Но тем не менее темнота остается темнотой, а все остальное — глюки моего рассудка.

– Смотри очень внимательно, Максим. Это то, из чего возник наш мир. Для твоего слуха будет очень странно узнать, что все вокруг является творением слепого хаоса, в котором нет ни законов, ни следствий, ни причин — словом, ничего поддающегося логике.

– Хаос… — задумчиво протянул Максим.

В свою очередь, Хаос возник из Пустоты — этого идеального всеобъемлющего Нуля, где нет ни энергии, ни движения, нет полей и частиц — абсолютно ничего, даже времени.