Внизу родная земля. Горы, как расплавленным оловом, залиты лунным светом. Черные долины, где, точно искорки в золе, вспыхивают огоньки селений. Блестящая бетонированная дорога рекой течет вокруг горы и прячется в ущелье. По дороге плывут, как пароходы, тяжелые грузовики и несут перед собой светящиеся веера.

Из глубины взлетает вверх веселая песня, стеклянные дробные звуки саза, похожие на трели мандолины.

Земля манит, спокойная, счастливая, протягивая к нему, как заботливые руки, ветви раскидистых буков.

Ветер свистит над головой. Трос дрожит, как натянутая струна. Вадим вцепился в него, подняв руки, словно в последней мольбе о помощи.

А за ним, распластав черные, как пиратские паруса, крылья, летит птица, привязанная на шнурке.

Аскольдик оказался существом довольно мстительным. И нечего тут ссылаться на воспитание в семье, в школе, в комсомоле. Да, родители потакали всем его капризам, но в доме царила весьма благодушная обстановка — ни ссор, ни скандалов. Любвеобильные супруги воспитывали в сыне самые лучшие, добрые чувства, помогали бедным родственникам, заставляли малыша кормить рыбок и по утрам целовать руку бабушке.

В школе мальчика любили, он был тихим и ласковым. В комсомоле ценили за умелое оформление стенгазеты, за деловые выступления на собраниях и за то, что у него не бывало двоек.

И все же, несмотря на столь идиллическое воспитание, Аскольдик, как уже было сказано, таил в себе подлую мстительность, о которой никто не мог подозревать. В самом деле, откуда у девятнадцатилетнего парня такой позорный пережиток?

Раньше оскорбления смывались кровью. Око за око! Зуб за зуб! Да и сейчас какой-нибудь распоясавшийся хулиган может пригрозить обидчику ножом или поколотить обидчицу. Мерзко, конечно, но все же и это бывает.

Аскольдик тоже не прощает обид. Он оскорблен в самых своих лучших чувствах. Обыкновенная незаметная девчонка, и вдруг: «Сорняк, мальчишка». Да как она смеет!

В глубине его злого сердечка притаилась и другая обида. Поярков, конечно, постарше, он уже кое-чего достиг в жизни, но нельзя же только с ним проводить время. Девчонка должна быть поосторожнее, а то люди могут заметить. Мало ли какие пойдут толки?

Именно это старое и ржавое оружие выбрал Аскольдик для своей мести.

— Что вы скажете, Риммочка, по поводу нашей тихони? — спросил Аскольдик, провожая ее в столовую. — Липнет к женатому человеку. Хоть бы людей постеснялась.

— Хиба Поярков женатый? — оживилась Римма и, вспомнив, что Аскольдик совсем не знает украинского языка, перешла на русский: — Кто сказал?

— Я сплетен не собираю, — с достоинством ответил Аскольдик. — Но подумайте сами, человеку, наверное, уже за тридцать. Можно было успеть обзавестись семьей? Так или нет?

— Не знаю. Намекала я Анне Васильевне, чтобы спросила своего ухажера. Обиделась, губы надула. Говорит, что это ее вовсе не интересует.

— Прикидывается. А скажите, пожалуйста, почему они всегда вместе? В ресторане мы их видели? Видели, С работы кто ее провожает? Сам ведущий конструктор, А нам плевать, что он ведущий. Не таких осаживали! До того обнаглел, что даже в столовой у всех на виду садится вместе с лаборанткой.

Римма кокетливо опустила глаза.

— Вы тоже иногда рядом со мной садитесь.

— Мы люди свободные, нам все можно. Да и потом, все знают, что здесь самая обыкновенная дружба. Ничего плохого не подумают.

— И у них, наверное, дружба, — стыдливо потупившись, с полуулыбкой заметила Римма.

— Скажите вашей бабушке. Сам видел, как Поярков у нашей тихони руку целовал. Кстати говоря, у нее это не первый роман. Я краем уха слышал, что на прежней работе она даже выговор по такому делу схлопотала. Не верите? Спросите у Толь Толича.

Римма повисла на руке Аскольда и, оглядевшись по сторонам, горячо зашептала:

— Расскажите, расскажите! Я давно догадывалась…

Но что мог знать Аскольдик? Как-то Медоваров намекнул ему: не очень, мол, золотко, заглядывайся на эту скромницу. Девица она опасная. Как ни пытался Толь Толич выяснить, что за история с ней приключилась и за что она получила выговор, девица лишь стискивала зубы и бледнела. Явно романтическая подоплека, хотя в личном деле сказано просто: выговор за нарушение трудовой дисциплины. Медоваров шутливо намекнул на Багрецова — никакого впечатления, но стоило только упомянуть фамилию Курбатова, как Мингалева изменилась в лице и, не говоря ни слова, вышла из кабинета.

— Ясно, что ее этот Курбатов бросил, — безапелляционно решил Аскольдик. Теперь она бегает за другим начальником.

Римма не преминула об этом сообщить подружкам. Аскольдик тоже кое-кому сказал доверительно. С тех пор Нюру провожали любопытствующими взглядами все, кому только было не лень. Если видели ее одну, то сразу же удивленно шарили глазами вокруг — нет ли здесь Пояркова?

В перерыве, как всегда, Серафим Михайлович ждал Нюру, чтобы идти в столовую, но сегодня Нюра проскользнула другим ходом и села за стол к Римме и Аскольдику.

— Правильно, Анна Васильевна, — шепнула ей Римма.

До этого она улучила подходящий момент, когда поблизости от Нюры никого не было, и предупредила;

— Вы не обидитесь, если я кое-чего скажу?

Нюра ласково улыбнулась:

— Думаю, что нет.

— Разговоров вокруг вас очень много. Я-то, конечно, не верю, мало ли что люди брешут. Но ведь нельзя же так. — Римма как пчела жужжала над ухом. — Все на глазах и на глазах. Сам-то он должен понимать или нет?

Нюра нервно передернула плечами.

— Я не вижу здесь ничего плохого. Человеку сейчас тяжело. Неудачи, срывы… Ему хочется бывать со мной, Вот и все.

— Помните, когда вы были в ресторане? Ничего особенного, а люди взяли и придумали, что вы совсем домой не возвращались.

— Мало ли на свете грязных сплетников.

— Не чую, на що вам эти байки сдались? Можно сразу всем рты заткнуть. Не бывайте с ним на глазах, тогда и разговоров не будет.

Предупреждение Риммы подействовало. Если Нюра раньше ничего не замечала ни двусмысленных улыбок, ни шепота за спиной, то сейчас она чувствовала, как ее обволакивает липкая паутина сплетни. Как тяжело дышать! Как страшно жить! Она встречала Толь Толича и видела на его лице ироническую всепонимающую улыбку.

— Таете прямо на глазах, Анна Васильевна. В чем только душа держится. Ах, молодежь! Молодежь!

Аскольдик старался вовсю. Это он распустил сплетню, что видел Нюру с Поярковым в ресторане, а потом встретил ее рано утром в городе. Ничего особенного — возможно, заночевала у подруги. Но в том-то и дело, что подруг у Нюры не было ни в городе, ни в институте. Это все хорошо знали.

Играя роль преданной подруги, Римма нашептывала Нюре:

— А вы знаете, что еще говорят… — И предупреждала: — Не подходите к нему. Делайте вид, что не замечаете.

Все это было глубоко противно Нюре, но она не нашла в себе мужества раз и навсегда освободиться от этих разговоров, от надоедливой Риммы с ее захлебывающимся шепотком, сказать ей, что довольно, что она и слышать об этом не хочет. Нюрой овладело тупое безразличие, и ей было уже все равно… Пожалуй, даже лучше, если она перестанет разговаривать с Серафимом Михайловичем. Так спокойнее. К тому же она чувствовала свою вину в истории с аккумуляторами, это ее мучило и заставляло избегать Серафима Михайловича.

Поярков ничего не мог понять. Нюра старалась не попадаться ему на глаза, а если он и видел ее, то при первой попытке подойти и заговорить Нюра сразу же оказывалась в обществе Аскольдика и Риммы. Какой уж тут разговор!