— Неправда, Мариам. Меня просто честность заела. Ведь обещал ребятам дать целый поселок. Надо сделать.

Желая отвлечь его от дурных мыслей, Мариам напомнила:

— У тебя сегодня испытания. Я же никогда не видела.

— Что ж, посмотри. Но радости будет мало.

— С таким настроением незачем и пробовать.

Васильев взял ее крепко под руку, чтобы не поскользнулась на тропинке, залитой лидаритом, и, шагая в ногу с Мариам к месту испытаний, говорил:

— Иногда я страшно ненавижу себя за глупое нетерпение, за кустарничество. В самом деле, почему бы не подождать знающего человека, чтобы вместе заняться поисками? А я не могу, готов ногтями разрывать землю, не дожидаясь, пока принесут лопату. Рою, рою, пальцы кровоточат. И кажется мне, что рядом Литовцев стоит, опираясь на палку, подсмеивается. А сзади, зная, что тебе некогда обернуться и дать в морду, какой-то Пирожников сыплет за шиворот песок… Забавная картинка? Как ты думаешь?

Мариам невесело рассмеялась.

Сегодня Васильев начал новую серию опытов, очень трудоемких, но единственно возможных в данных условиях. Придерживаясь основной рецептуры Даркова, Васильев решил внести некоторые изменения в технологию, для чего покрытие внутренних стенок формы производилось при повышенном и пониженном давлении струй, изменялись конфигурация форсунок, температура подогрева, время сушки и так далее. Все эти опыты велись на отдельных участках формы и в разных местах. Были составлены графики и таблицы, причем во множестве вариантов, чтобы хоть методом исключения найти причину разрушения слоя.

Столь широкий фронт работ потребовал установки дополнительных контрольных приборов. Один Багрецов с этим не мог справиться, а потому Надя пришла к нему на помощь. Ясное дело, что без Алексея она не могла обойтись, к тому же он стал удивительно понятливым. Алеша понимал ее без слов.

Мариам смотрела на все эти приготовления, держась в стороне, чтобы никому не мешать. Надя изредка на нее поглядывала и с каждым разом все больше и больше убеждалась, что Алешкина мачеха не только хороша собой, — в ней было что-то особенно привлекательное, и вся она была какая-то «уютная». Прежде всего Надя отметила ее скромность, даже застенчивость. Мариам боялась лишний раз взглянуть на мужа, хотя нетрудно было заметить, что этого ей очень хочется. Алешка пробегает мимо, и она машинальным, материнским движением поправляет у него завернувшийся воротник, тот даже не благодарит, — медведь, конечно, вежливости никакой, — мчится дальше, и Мариам провожает его теплым и чуточку грустным взглядом.

Что с Алешки взять? Ну откуда ему знать правила приличия? До сих пор ведь не познакомил с мачехой. И вот Надя, махнув на него рукой, а заодно и на ненужные условности, подходит к Мариам:

— Мне Алеша говорил о вас, — и, протягивая руку, добавляет: — Надя.

Мариам задерживает ее маленькие пальцы в своих и ласково улыбается:

— Мне тоже говорили о вас.

— Алеша? — нечаянно вырывается у Нади.

— Нет. Александр Петрович.

Сказано это было сдержанно, и Надя почувствовала, что далее эту тему развивать не следует, причем — в обоюдных интересах.

Загудела сирена, зажглись красные контрольные сигналы на боковых стенках формы. Обе половинки поползли друг к другу, соединились, и сигнальные фары оказались рядом, как глаза, горящие тревожным светом.

Надя извинилась и поспешила к аппаратам телеконтроля. Сейчас заработает компрессор, начнут действовать форсунки. «Неужели опять ничего не выйдет?» — подумала Надя и по достоинству оценила тактичность Мариам, которая осталась в стороне, не желая быть свидетелем возможной неудачи. Александру Петровичу и так нехорошо — лучше уж не видеть ее соболезнующих глаз.

Неподалеку от стройкомбайна стоял грузовик. Мариам забралась в кабину, опустила стекло и оттуда наблюдала за испытаниями. Ей не нужно было смотреть на экран телевизора, следить за стрелками приборов, разглядывать графики, слышать отрывистые приказания Васильева.

В его движениях, жестах, в выражении лица можно было прочитать и робкую надежду, и нетерпение, и мучительное раздумье, и боязнь неудачи. Десятки раз сдвигались и раздвигались створки формы, вздыхал компрессор, из стальной коробки слышался шум прибоя, звонкое шипение мечущихся струй и, точно заключительные скорбные аккорды, гулкие удары густой массы, падающей на платформу. Рушился сырой потолок.

Новый опыт. Заливка участка прошла благополучно. Выключены форсунки. Заработали высокочастотные генераторы, — начинается сушка. Проходят минуты, Мариам втягивает голову в плечи, замирает в болезненном ожидании: неужели снова обрушится потолок? Слабенькая надежда согревает сердце — пронесло! И вдруг — как удар торпеды в стальное корабельное днище… Сердце падает. Больно, и Мариам почти физически ощущает эту боль.

Багрецов, Надя, подсобные рабочие — все, кто участвовал в сегодняшних опытах, готовы были работать до утра, только бы добиться успеха. Даже лаборанты-«близнецы», воспитанники школы Литовцева, увлеклись смелым экспериментом, не обращая внимания на кривую улыбочку своего шефа. Эту улыбку Литовцев сразу же прятал, как очки в карман, стоило лишь только ему встретиться с взглядом Васильева. Больше того — научный консультант свято выполнял свой долг и делал все от него зависящее, чтобы соблюсти в растворах точную рецептуру Даркова и технологический режим. Литовцев понимал, что орешек оказался крепким и раскусить его так просто, как пытается это сделать конструктор Васильев, не удастся.

Кстати говоря, чем больше он проведет опытов, тем прочнее и весомее будет слава лидарита, оказавшегося действительно незаменимым. В этом Валентин Игнатьевич был убежден уже после первых пасов сегодняшних испытаний, а потому мог позволить себе роскошь предложить новый эксперимент.

— Я опять-таки должен оговориться, — вежливо взяв Васильева под руку, начал Валентин Игнатьевич, — физико-химическая механика не моя стезя. Для меня это «терра инкогнита». Но не думаете ли вы, дорогой Александр, Петрович, что рецепт уважаемого моего коллеги, Григория Семеновича Даркова, нельзя принимать как догму. Как уже не раз вам докладывал, я против всякой эмпирики в пауке, но уж если вы на то пошли, то «мутатис мутандис», то есть, внеся соответствующие изменения, позвольте предложить…

И Валентин Игнатьевич довольно убедительно изложил свои соображения по поводу увеличения схватываемости нового материала или его вязкости.

Васильев хоть и не очень верил Литовцеву, но доводы его не противоречили рецептурным справочникам, поэтому приходилось соглашаться. Тут же лаборанты-«близнецы» составили еще один вариант раствора, и опыты продолжались. Никаких эмоций у Валентина Игнатьевича эти эксперименты не вызывали. Каждый начальник, а тем более такой, как Васильев, имеет свои причуды. Он сам за них и в ответе.

Так же рассуждал и монтер Макушкин. Сегодня он дежурный. Самое милое дело — ходи да посматривай. Завтра отгул — можно в деревню сходить к бывшим дружкам. Говорят, кто-то сапоги продает, уступает по дешевке — жмут, проклятые. Свояку подойдут, перепродать можно. Сегодня бы сходить надо, а то еще упустишь… Да вот затеяли волынку, до самой ночи здесь проваландаешься. Несознательный народ! Бегают как очумелые, а все зря. Брали бы пример с профессора, он только палочкой показывает, а командировочные идут. Житуха — дай бог каждому.

Макушкин в замызганном ватнике ходил по территории строительства, следил, чтобы не было нарушений правил эксплуатации сетевых воздушных и кабельных проводок, случайных, не предусмотренных инструкцией включений электробытовых и разных других приборов. Ходил облеченный властью и не знал, где ее проявить.

Заметив, что приезжий инженер Багрецов надставил резиновый кабель обыкновенным осветительным шнуром и готов включить его в сеть, Макушкин поднял руку: