Однажды, когда мы играли уже несколько часов, Лора сказала:

– Ричард… – (Она никогда не называла меня Ричи или Диком.) – А знаешь, что мы, в смысле наш мозг, по большей части не отличаем вымысел от действительности? Поэтому мы и способны рыдать и смеяться над фильмами, хотя прекрасно знаем, что перед нами – всего лишь представление, что вся история выдумана писателем. Без этого «изъяна» мы ничем не отличались бы от РОБов.

РОБом называли игрушечного робота, изобретенного японцами для развлечения одиноких подростков. Лора мечтала обзавестись такой игрушкой, назвать ее Армандом и научить подавать кофе в постель или покупать цветы, чтобы поднять хозяйке настроение. Ей было невдомек, что я без всякого обучения был готов делать для нее все это – и многое другое.

Что такое боль, понимаешь лишь тогда, когда уязвлен так глубоко, что все остальные обиды и огорчения представляются пустяковыми царапинами. За полгода до начала нового семестра, ранней весной, невзгоды моей студенческой жизни в Принстоне затмила горькая утрата – скончался мой отец.

Он умер на работе – от инфаркта, почти мгновенно. Не помогло даже своевременное вмешательство коллег: он скончался спустя час, после того как упал в вестибюле хирургического отделения на третьем этаже больницы. Пока мама оформляла все необходимые документы, мой брат сообщил мне горестную весть по телефону.

Первым же поездом я приехал домой, где уже собрались родственники, друзья и соседи. Отца похоронили на кладбище «Эвергрин», а вскоре, в начале лета, мама решила вместе с Эдди переселиться в Филадельфию, где жила ее младшая сестра, Корнелия. В последующие недели я с ужасом осознал, что все, связывавшее меня с детством, безвозвратно исчезнет и я больше никогда не войду в трехкомнатную квартиру, где провел всю свою жизнь.

Я и прежде подозревал, что мама не любит Бруклин и что она согласилась жить там только ради отца. Мама была женщиной, склонной к меланхолии, и не расставалась с книгами – сказывалось воспитание, полученное в доме ее отца, Рейнхардта Кнопфа, немца по происхождению и лютеранского пастора. Мой дед, высокий суровый старик, жил в Квинсе, в безукоризненно чистом доме с крошечным задним двориком. Даже трава на лужайках выглядела тщательно причесанной. Моя бабушка, мамина мама, умерла при рождении Корнелии. Новой женой дед не обзавелся и воспитывал двух дочерей в одиночку.

Он умер от рака, когда мне было десять лет, но до его смерти мама иногда заводила разговор о переезде в Квинс – в чистое, приличное место, как она его называла, – чтобы быть поближе к отцу. Увы, все ее просьбы были напрасны: отец мой, Майкл Флинн, упрямый ирландец, коренной уроженец Бруклина, наотрез отказывался сниматься с насиженного места.

Так что мой отъезд в Принстон и начало обучения в колледже совпало с переездом матери и брата в Филадельфию. К моменту нашей встречи с Лорой до меня только начало доходить, что в Бруклин я теперь смогу приезжать лишь как гость. Я чувствовал себя ограбленным до нитки. Все мои вещи перевезли в Филадельфию, в трехкомнатную квартиру на Джефферсон-авеню, у центрального вокзала. Я навестил родных вскоре после переезда и сразу же понял, что эта квартира никогда не станет мне домом. Вдобавок доходы семьи резко сократились. Мои скромные успехи в учебе не давали мне права на стипендию, поэтому для оплаты обучения пришлось подрабатывать.

Отец умер так неожиданно, что я не мог привыкнуть к этой мысли и постоянно думал о нем как о живом. Присутствие тех, кого нет с нами, часто ощущается острее. В память о них – тех, какими их помним, – мы делаем именно то, чего они безуспешно добивались от нас при жизни. Смерть отца заставила меня сильнее осознать ответственность за свое поведение и не воспарять над повседневностью. Живые, постоянно ошибаясь, быстро наделяют усопших ореолом непогрешимости.

Итак, моя дружба с Лорой завязалась в то время, когда я чувствовал себя очень одиноким, и ее присутствие стало для меня необычайно важным.

За две недели до Дня благодарения погода ухудшилась. Примерно тогда Лора и предложила познакомить меня с профессором Видером. Он был научным руководителем исследовательского проекта, по материалам которого Лора собиралась писать докторскую диссертацию.

Лора изучала когнитивную психологию, новую в то время область науки, – компьютеры завоевывали все больше и больше места в жизни людей, и термин «искусственный интеллект» был у всех на устах. Многие искренне считали, что лет через десять мы будем вести содержательные беседы с тостерами и обращаться за советами к стиральным машинам.

Лора рассказывала о своих исследованиях, но я мало что в них понимал и с эгоизмом, свойственным молодым людям, не пытался в них разобраться. Я узнал, что профессор Видер, получивший образование в Европе и защитивший докторскую диссертацию по психиатрии в Кембриджском университете, сейчас завершал работу над важным исследованием. Лора говорила, что результаты этого исследования выведут на качественно иной уровень наше представление о работе человеческого мозга, о его реакции на умственные раздражители. Из рассказов Лоры я понял лишь, что это имеет какое-то отношение к памяти и к тому, как формируются воспоминания. Лора утверждала, что ее познания в математике стали огромным подспорьем Видеру: точные науки всегда были его ахиллесовой пятой, а его исследования опирались на математические формулы для расчета переменных.

Вечер моей первой встречи с Видером навсегда остался в моей памяти, хотя и по несколько иной причине.

Однажды в середине ноября, в субботу, мы, вытряхнув из карманов последние деньги, купили бутылку «Кот-дю-рон руж» (его очень нахваливал продавец) и отправились в гости к профессору. Он жил в Западном Виндзоре, и Лора решила, что туда лучше поехать на машине.

Двадцать минут спустя мы припарковались у особняка в стиле королевы Анны, окруженного невысокой стеной, на берегу небольшого озера, загадочно поблескивавшего в сумерках. За распахнутыми воротами простирался ухоженный газон, обсаженный кустами роз и ежевики; его пересекала дорожка, усыпанная гравием. Слева на лужайке рос огромный дуб, безлистая крона которого нависала над черепичной крышей особняка.

Лора позвонила в дверь, и на порог вышел высокий, крепко сбитый мужчина – почти лысый, с окладистой седой бородой, спускавшейся на грудь. Джинсы, кроссовки и зеленая футболка «Тимберленд» с закатанными до локтя рукавами делали его похожим на футбольного тренера, а не на знаменитого университетского профессора, который собирался всколыхнуть мир науки своими открытиями. Профессор Видер держался как человек, уверенный в своей правоте.

Он крепко пожал мне руку и расцеловал Лору в обе щеки.

– Рад знакомству, Ричард, – сказал он неожиданно молодым голосом. – Лора мне о вас рассказывала.

В просторной прихожей с высоким потолком и картинами на стенах мы повесили пальто на вешалку, а профессор продолжил:

– Обычно она весьма язвительно отзывается о своих знакомых, но о вас я слышу от нее только хорошее. Мне очень хотелось с вами познакомиться. Проходите, проходите.

Мы вошли в огромную двухуровневую комнату; один ее конец занимала открытая кухня с гигантским рабочим столом посредине, над которым были развешаны медные кастрюли и сковороды. У западной стены стоял еще один стол, письменный, с бронзовыми ручками и петлями, заваленный бумагами, книгами и карандашами; к нему было придвинуто кожаное кресло.

Аппетитный запах еды смешивался с ароматом табачного дыма. Мы уселись на диван, обтянутый тканью с восточным рисунком, и профессор вручил нам по бокалу джина с тоником, объявив, что принесенное нами вино прибережет для ужина.

Среди роскошного убранства я чувствовал себя неловко – в доме, как в музее, было много картин, бронзовых статуй и антиквариата. До блеска натертые полы были устланы ковриками ручной работы. В таких домах мне прежде бывать не доводилось.

Профессор налил себе скотча с содовой и, усевшись в кресло напротив дивана, прикурил сигарету.