Лидия Алексеевна окидывала цепким хозяйским глазом накрытый стол, когда внезапно к ней быстро подошёл муж. Взяв недоумевавшую жену под локоть, он вывел её на тёмный балкон.
- Вот что... - сердито начал он. - Я требую, чтобы не было никаких историй, слышишь? Я требую, чтобы не было никаких истерик! Я требую! Слышишь?
Освободившись, Лидия Алексеевна недовольно попросила объяснений.
- В газетах сообщение, что за границей скончался Чехов, - раздражённо отчеканил муж. - Второго, в Баденвейере. Так вот... Веди себя прилично!
Он сейчас же ушёл. Она стояла, ухватившись за перила, боясь упасть, так как ноги подкашивались, и тяжело дышала. Дышать было трудно, стоять тоже. Из столовой уже доносились весёлые голоса проголодавшихся гостей. Времени стоять неподвижно не имелось. Надо было напрячь силы и выйти к ним.
Глотнув несколько раз воздуха, она попробовала двигаться, но не смогла: ноги подкашивались. Держась за перила, она спустилась по балконным ступенькам вниз, в тёмный сад и остановилась возле клумбы с левкоями. Подбежала дворовая собака, лизнула руку, ласкаясь.
- Лида! Лида! - сердито кричал муж из столовой.
Воистину, не позавидуешь такому супругу.
Погладив собаку, она побрела к гостям. Войдя в столовую и увидев лицо сестры Нади - тревожное, сострадательное, зажмурилась. Надя шагнула к ней, - но она, испугавшись, что сейчас не выдержит ни единого слова сочувствия, качнув головой, отвернулась.
К счастью, за столом разговора о Чехове не велось. Ночевала Лидия Алексеевна в комнате дочери, уступив свою гостям. Ей постелили на кушетке под окном. Ниночка уже спала. Она прилегла и стала смотреть в окно. Рассветало, из сада доносился запах левкоев.
- Чехов умер, - сказала она сама себе, всё ещё до конца не понимая смысла слов.
"Да и стоит ли она, жизнь, тех мучительных размышлений..." - вспомнила она строки из последнего письма.
В саду громко крикнул грач. Птичий крик ударил по нервам. Перед глазами всплыло лицо Антона Павловича на больничной койке.
- Милая... - услышала она его голос.
Невольно вскрикнув от резкой боли в сердце, она залилась слезами.
32. М а р и я П а в л о в н а
Чехова похоронили. Боль утраты, тем более тяжкая, что поведать о ней было некому, не оставляла её. Помучившись, Лидия Алексеевна решила написать его сестре Марии Павловне, которую н6икогда не видела, но слышала о её преданности брату.
"Я пишу только Вам, не для публики. У меня именно к Вам личное чувство. Простите меня, пожалуйста, если я тревожу Ваше горе. Поверьте мне: если бы я сама не чувствовала этого горя, если бы я не тосковала, если бы могла совладать с собой, я бы не считала себя вправе обратиться к Вам. У меня много его писем, и мне некому, кроме Вас, сказать, как всё это ужасно, как это всё трудно понять, и, когда поймёшь, как безотрадно, как скучно жить."
Наверно, МаПа получала в то время пачки подобных писем: "антоновок" развелось много. Однако она признавала право на скорбь только за Ликой. А тут ещё Книппер, как заноза. Нивесть откуда взявшаяся Авилова вызвала в ней вспышку враждебности.
Позднее они всё-таки встретились, и Лидия Алексеевна передала Марии Павловне почти все письма Чехова, за исключением подписанного Алёхиным, чтобы не вступать в объяснения. Мария Павловна не изменла холодного отношения к этой антоновке, твёрдо заявив, что между братом и Авиловой никогда ничего не было.
Несколько лет после, сообщает Лидия Алексеевна, "его сестра отдала мне мои письма к нему. Не перечитывая, я бросила их в печку." Ведь попадись они в руки Авилову... "Я очень жалею теперь, что это сделала... На полях я видела какие-то отметки. Почему я не захотела обратить на них внимания? Конечно, потому что мне было больно." И досадно. Уничтожил бы их перед свадьбой, а не перевязывал ленточкой. Не хватало только, чтобы их читала Книппер! Этой женщине судьба легко дала всё то, что по праву должно было принадлежать Лидии Алексеевне. Сценическую карьеру прочил в молодости Лиде Страховой сам знаменитый Рощин-Инсаров, а стала актрисой Книппер. Антон Павлович говорил ей: "Я вас любил и думал только о вас...", но его женой стала Книппер. Непонятные случайности...
33. С е м е й н ы е з а б о т ы
Служебная карьера М.Ф.Авилова, успешно начатая в Петербурге, в Министерстве народного просвещения, не без помощи жениных родственников, близилась к концу. Дослужив до чина коллежского асессора и поняв, что большего ему не достичь, он стал подумывать, не покинуть ли ему чиновничью стезю и не превратиться ли в помещика, тем более что он уже числился владельцем жениного родового гнезда - усадьбы Клекотки. Лидия Алексеевна не возражала: в Петербурге её ничто не удерживало после того как старшие Худековы окончательно покинули столицу, а родная Москва кишела родственниками, о которых она скучала.
В 1907 году Авилов вышел в отставку, и семья переехала в Москву. На Спиридоновке был снят особнячок с садом, где он6и стали зимовать, переселяясь летом в Клекотки. "Вспоминаются вечера зимой, - писала Л идия Алексеевна, - когда все дома и сидят вокруг чайного стола. Муж ходит по зале и рассказывает о своём детстве... Потрескивает печь в передней, обваливаются прогоревшие уголья...И вдруг мягко, гулко бьют большие часы..."
Другой вечер: "Мы пьём кофе при свете пылающих дров, заняв каждый своё привычное место. Отец всегда сидит в кресле перед огнём... Я занимаю свой любимый уголок дивана, Нина пристраивается к моему плечу. Обе наши собаки лежат на ковре, а Лодя занимает кушетку. Он лежит и часто засыпает крепким, сладким сном..."
Слёзы, переживания, мечты, надежды, любовь - всё стало прошлым, уснуло. Уж, видно, такова жизнь.
Летом 1914 года, перед Концом Света, Лидии Алексеевне исполнилось пятьдесят лет. Она считалась почтенной литературной дамой, чьё имя привычно включалось в перечень других пишущих дам-дилетанток. Разумеется, её известность не шла в сравнение со всероссийской славой искромётной Тэффи, но у неё был свой круг знакомых, которые помогли ей издать к юбилею книжечку под названием "Образ человеческий". Этот сборник старых рассказов помог ей окончательно утвердиться в литературном мире Москвы: она была избрана членом Общества российской словесности при Московском университете.
Однажды её посетила чета Буниных. Иван Алексеевич был давним знакомцем Авиловых и привёл показать свою новую жену Веру Николаевну Муромцеву. Молодая женщина вспоминала об этом посещении: "Я увидела высокую, статную даму в хорошо сшитом чёрном платье, которая поздоровалась со мной с застенчивой улыбкой. Я стала рассматривать её хорошо причёсанную седую голову, бледное лицо с внимательными глазами... Меня поразило, что она не похожа на других писательниц своей скромностью. Мы познакомились и с Авиловым, пожилым, среднего роста, плотным человеком с седой бородкой и короткой шеей."
Авилов к тому времени остепенился, был доволен женой и милостиво называл её "правильной старухой". Представьте себе, мужа она любила, в чём не раз признавалась. "Любила я его как друга, как спутника, как родного человека, крепко и горячо... и прощала ему охотно." Как говорится, любовь зла...
Наверно, главной связью супругов были дети. Своё потомство Авилов также очень любил. Его деспотический характер проявлялся и тут: своих отпрысков он старался подавить, переделать на свой лад. Супруги часто спорили по этому поводу и даже ссорились.
- Твоё дурацкое баловство только вредит мальчишке! - кричал он. - Между тем Владислав (Лодик) зазнался, изоврался, обленился!
- Нельзя унижать подростка! - горячилась мать; ей хорошо помнилось собственное детство и то, как страдала она от домашнего деспотизма.
Лодик, по правде сказать, заслуживал упрёков. Если старший мальчик Лёва был спокоен и неразговорчив, то Лодя - чрезвычайно общителен и даже болтлив. Лёва был привязан к дому, делился с матерью своими радостями и горестями. Лодя предпочитал чужих и любил производить впечатление, а с близкими был заносчив и находил, что дома у них "духота, пыль, паутина". Лёва, подобно матери, попросту не умел лгать, а Лодя лгал постоянно, стараясь вознестись, подчинить себе других. Мать иногда вспоминала со смехом , как приехав трёх лет от роду в деревню и выйдя в дождь на крыльцо, он закричал при виде лужи: "Люди, уберите грязь!" Когда же никто не бросился исполнять приказ, он побежал к родителям и, красный от гнева, возмущённо заявил: "Я - барин, а меня не слушаются!"
