- О, нельзя говорить! - испуганно бросилась она к больному. - Вы страдаете? Болит у вас что-нибудь?
Улыбнувшись, он указал ей на стул. Сев, она взяла со столика часы:
- Три минуты.
Отняв часы, он удержал её руку:
- Скажите, вы пришли бы?...
- К вам в гостиницу? - не поняла она. - Но я была, дорогой мой!
- О, как не везёт нам! Как не везёт! - простонал он.
- Да не разговаривайте! - всполошилась она. - Нельзя. И потом это неважно. Что я была и...
- Не важно? - помрачнел он. - Не важно!
- Лишь бы вы скорей поправились.
- Так не важно? - хмурясь, огорчённо повторил он.
Она торопливо шепнула:
- Ну, в другой раз. Ведь вы же знаете, что всё будет, как вы хотите.
- Милая... - улыбнулся он.
Потребовав, чтобы он замолчал, она принялась рассказывать о себе, своём рассказе, и о телеграммах мужа тоже.
- Когда вы едете? - Завтра в ночь. - Так завтра непременно приходите опять. Я буду ждать. Придёте? - Да.
Вошёл врач. Стали прощаться.
- Лидия Алексеевна, у меня просьба, - сказал Чехов.
Врач, погрозив больному пальцем, подал ему лист бумаги и карандаш. Тот написал: "Возьмите мою корректуру у Гольцева в "Р.мысли" сами. И принесите мне почитать что-нибудь Ваше. И ещё что-нибудь." Когда она прочла, он отнял записку и приписал: "Я Вас очень лю... благодарю." "Лю" он зачеркнул и улыбнулся. Увы, слово так и осталось недописанным.
Алёша вёл сестру из клиники; она же, не видя дороги, всё время утирала катившиеся по лицу слёзы.
- Алёша, ты меня не жалей, - попросила она. - У меня на сердце сейчас тепло, тепло...
Дома её ждали две телеграммы от мужа. Одна: "Надеюсь встретить 27-ого. Очень соскучился." Другая: "Выезжай немедленно. Ждём, целуем." Наутро пришла третья: "Телеграфируй выезде. Жду". Похоже, сестре мужа показались подозрительными её отлучки, и она отправила донос.
Предупредив родных, что идёт в редакцию "Русской мысли", Лидия Алексеевна отправилась за корректурой Чехова. Узнав, что она побывала в клинике, все сотрудники стали расспрашивать её о состоянии больного.
- Я слышал, что он очень опасен... - сказал один.
- Плохо, что весна, - добавил другой. - Вчера река прошла. Это самое опасное время для чахоточных.
Чахоточный... Она вышла из редакции расстроенной. Вчера Антон Павлович не произвёл на неё впечатления умирающего, а тут уверенно говорили о его близком конце. Что, если он и в самом деле умрёт? Не хотелось думать...
Идти в клинику было рано. Подойдя к перилам на Замоскворецком мосту, она принялась смотреть на ледоход. "Чахоточный... - стучало в голове. - Весна - самое опасное время..." Нет, он не умрёт! Допустить такое предположение, - всё равно, что броситься в реку с моста. От страха она чуть не выронила папку с рукописями. Прижав её, она поспешила в клинику.
- Нет, Антону Павловичу не лучше, - ответила на её вопрос медсестра. - Ночью он почт и не спал. Кровохарканье, пожалуй, даже усилилось.
- Так меня не пустят к нему?
- Доктор велел пустить, - неодобрительно поморщилась медсестра.
Лидия Алексеевна сорвала бумагу с купленных по дороге цветов: это были розы и ландыши.
- Но ведь этого нельзя! -возмутилась медсестра. - Неужели вы не понимаете, что душистые цветы в палате лёгочного больного недопустимы?
- Если нельзя, - испугалась посетительница, - так оставьте их... оставьте себе.
- Раз принесли, покажите ему, - смягчилась та.
В палате её встретили те же ласковые, зовущие глаза. Взяв букет, он спрятал в нём лицо и прошептал:
- Все мои любимые.
- Но этого, Антон Павлович, никак нельзя, - вмешалась медсестра. - Доктор не позволит.
- Можно, - сказал он. - Я сам доктор . Поставьте, пожалуйста, их в воду.
С упрёком взглянув на посетительницу, медсестра вышла за водой. Между прочим, Чехов не терпел срезанные цветы, и когда ему дарили букеты, всякий раз выносил их в другую комнату.
Лидия Алексеевна села возле постели больного.
- Вы опоздали, - упрекнул он, слабо сжав её руку.
- Нисколько. Раньше двух мне не приказано. Сейчас ровно два.
- Сейчас семь минут третьего, матушка. Я ждал, ждал...
Пока он разбирал принесённую ею увесистую папку, она рассказывала о своём посещении редакции.
- Неизданные статьи Толстого? Последние? Прочту с удовольствием. Я не разделяю. ..
- Нельзя вам говорить!
- Когда вы едете? - тихо спросил он. - Сегодня. -Нет! Останьтесь ещё на день. Придите ко мне завтра, прошу вас. Я очень прошу.
Она достала три телеграммы мужа и протянула ему. Он долго их читал.
- По -моему, задержаться на один день можно. Останьтесь. Для меня.
- Антон Павлович, не могу, - тихо покачала она головой. Сообщи она мужу, что задерживается, он сегодня же выедет в Москву. А если не выедет, какой приём ожидает её дома? Узнав же, что она виделась с Чеховым, он никогда этого не простит. От семейного мира не останется следа. Их жизнь превратится в ад. Дети пострадают первыми. А ради чего? Ради лишнего визита в клинику длиной в три минуты...
- Значит, нельзя, - вздохнул Чехов. - Не владею я собой, прошу невозможного... Слаб я... Простите.
Вошёл врач.
- Мне это не вредно, - указав на цветы, твёрдо сказал больной.
Она встала, собираясь уйти; плохо соображая из-за волнения, что делает, стала собирать в папку принесённые ею бумаги и книги. Чехов шутливо заслонил обеими руками цветы. Опомнившись, она смущённо положила рукописи назад. Взяв больного за руку, лежавшую поверх одеяла, шепнула на прощание:
- Выздоравливайте, - и быстро пошла к выходу.
- Лидия Алексеевна! - окликнул её Чехов. - В конце апреля я приеду в Петербург. Самое позднее, в начале мая.
- Ну, конечно, - иронически заметил врач.
- А до тех пор будем писать друг другу, - пообещала она и бросилась вон. "Только один день!..." И она отказала. Даже такого пустяка, как остаться на один день, она не смогла сделать для него!
Приятель Чехова, заглянувший к нему на следующий день, вспоминал: "... в помещении, где находился Чехов, было ещё двое больных, и это стесняло свободу беседы." Лидия Алексеевна о посторонних не упоминает.
"Помещение светлое, высокое, просторное. Чехов лежал на койке в больничном халате, заложив руки за голову, и о чём-то думал. Сбоку, вровень с кроватью помещалась предательская жестяная посудина, прикрытая чистым полотенцем, куда он изредка откашливался. С другой стороны столик, и на нём пачка писем, чья-то толстая рукопись и вазочка с букетом живых цветов. Увидев меня, он поднялся с кровати, протянул исхудалую руку и улыбнулся своей милой, доброй чеховской улыбкой. Я сел рядом на стул.
- Ну что, Антуан, как дела?
- Да что, Жан, плохиссиме! Зачислен отныне официальным порядком в инвалидную команду... Впрочем, медикусы утешают, что я ещё долго протяну, если буду блюсти инвалидный устав... Это значит: не курить, не пить... ну, и прочее. Не авантажная перспектива, надо признаться! - И его грустное, утомлённое лицо стало ещё грустней.
Чтобы переменить разговор, я обратил внимание на толстую рукопись, лежавшую на столике.
- Это один юнец мне всучил... Начинающий писатель... Просил проштудировать. Поди, думает, нивесть какая сладость быть русским писателем!
Оба коллеги - беллетриста понимающе усмехнулись.
- А это от кого? - кивнул я на букет, украшавший больничный столик. - Наверно, какая-нибудь поклонница.
- И не угадали: не поклонница, а поклонник... Да ещё вдобавок московский богатей, миллионер. - Помолчав, он горько усмехнулся. - Небось, и букет преподнесёт, и целый короб всяких комплиментов, а попроси у этого самого поклонника десятку взаймы, - ведь не даст! Будто не знаю я их... этих поклонников!
