И не удивительно, что в конце концов он сорвался.

Наш разговор за ужином начался с фразы, которую он произнёс спокойно и буднично, будто просил передать солонку.

- Так будет всегда?

Я поднял на него глаза, догадываясь, о чём он, но не желая развивать эту тему. Мы смотрели друг на друга несколько секунд. Он встал и прошёл по комнате.

Я вздохнул, тоже встал и обнял его со спины.

- Макс, ты знал, на что идёшь.

- Да, я знал. Но это… я устал. Устал быть один.

- Я с тобой. И я очень благодарен тебе за то, что и ты со мной.

Макс покачал головой.

- Где? – спросил он. – Посмотри, мы с тобой даже ужинаем в номере изо дня в день. Ведь какой ужас - подающего надежды гонщика из России Виктора Щевлёва застанут в ресторане с его переводчиком!

Я вздохнул. Представил себе лицо Кристиана и сказал ровно:

- Если выиграю, поцелую тебя прямо перед камерами.

Макс резко развернулся и внимательно посмотрел мне в глаза, видимо пытаясь понять, сколько правды в моих словах.

- Я сказал, - повторил я, - я сам устал, Макс. Я хочу быть с тобой. Даже больше, чем побеждать на гонках.

- Не боишься? – спросил он тихо.

- Боюсь. Но ты прав. Так не может длиться всегда.

И в тот день, когда начиналась гонка, от которой зависела не только моя победа в этом сезоне, но, возможно, и вся моя дальнейшая жизнь, я не знал, чего боюсь больше – победы или поражения. Но Макс сидел в первом ряду, внимательно, выжидающе глядя на меня. Чуть щурясь, будто пытаясь разглядеть что-то. И я понял, что мне снова будет неимоверно стыдно, если я проиграю. Это будет слишком лёгкий выход. Я должен был победить.

Эта гонка, длившаяся всего десяток минут, казалась мне самой длинной в моей жизни, и, когда я пересёк финишную черту, мне казалось, что моё сердце остановилось.

Я выскочил из машины и в ослепляющем свете вспышек фотоаппаратов попытался разглядеть Макса. Он стоял у выхода на трассу. Люди толкаясь неслись мимо него, а он стоял, видимо, не зная, можно ли подходить, или я передумал.

Я поймал его взгляд и кивнул. Они с журналисткой с Евроспорта приблизились ко мне почти одновременно, и прежде чем она начала лопотать что-то по-английски, я притянул его к себе, так как никогда не притянул бы переводчика. Вдохнул опьяняющий запах его парфюма, исходивший от выреза его рубашки и жадно, безумно поцеловал, чувствуя, как утоляется наконец та жажда, от которой, как я думал, я уже смог избавиться. Я пил его как вино, не слыша ни голосов репортёров, ни щёлканья фотоаппаратов. А когда отстранился – встретил абсолютно пьяный взгляд его глаз.

- Я люблю тебя, Вить.

- Ты уже говорил когда-то.

- Это было давно, и я не понимал толком, что говорю. А теперь – точно знаю, что люблю.

***

Виктор сделал последний глоток чая и поставил чашку на стол.

- Вот и всё.

- Всё?

- Да. На следующее утро я понял, что не могу сесть за руль. Я промаялся около недели. Дэвид сходил с ума. Мне звонил Кристиан. Оба бесились. Но я ничего не мог сделать. Я просто не мог залезть в машину.

Я глотнул чая из собственной чашки, выигрывая время на размышления.

- У вас были проблемы, связанные с этой оглаской?

- Так, - Виктор усмехнулся, - по мелочи. Кристиан побесился немного. А вот европейское руководство отнеслось ко всему достаточно спокойно. Кристиан думает - это потому, что им уже некуда деваться. Им надо вытолкнуть меня на трек.

- Вы боитесь, что они не продлят контракт на следующий год?

Виктор помолчал, будто прислушиваясь к себе.

- Да нет, знаете, не боюсь. У меня за лето было четыре предложения от других команд. Самое страшное, что может случиться – меня в самом деле заставят переехать в Европу.

- И тогда вы потеряете Максима?

- Нет, - он покачал головой, - Макс поедет со мной. Мы с ним это уже обсуждали. Не исключено, что в Европе у него будет больше возможностей продвинуть свои работы на рынок.

- Но чего-то вы всё-таки боитесь. Может, проигрыша?

Витя пожал плечами.

- Боюсь, отчасти. Но… Это что-то большее. Знаете, у меня такое чувство, как бывает перед надвигающейся грозой. Вот так разберёшь всё по полочкам – ну что тебе может сделать гроза? Я уверен и в команде, и в себе, и в победе, и в Максиме. Но я… Просто не могу. Я чувствую, должно произойти что-то страшное. Что-то, что сломает нашу жизнь.

Я помолчал.

- Вы сами говорите, нет никаких рациональных оснований для такого страха.

Виктор развёл руками.

- Я же не Нострадамус. Наверняка есть что-то, чего я не предвижу. Так… - он запнулся, - так бывает всегда. Понимаете? Как только мне начинает казаться, что у нас всё хорошо, происходит что-то страшное. Это страшное заканчивается больницей для меня и непрекращающимся кошмаром для него. И мы расстаёмся. Хотя нет никаких причин. Хотя глупо расставаться, когда мы можем пережить всё это вместе. Я не хочу вернуться в тот кошмар, где меня вечно мучило чувство вины. Ещё больше я не хочу, чтобы он снова вернулся в свой собственный кошмар. Я боюсь за него. Если что-то случиться со мной, что он будет делать. Боже… - Виктор закрыл глаза и глубоко вдохнул, - я не знаю. Наверное, единственный выход запереть меня в комнате с мягкими стенами. И его в соседней. Чтобы мы не смогли навредить себе даже сами.

- Но так не бывает. Вы верно сказали Максиму, это – жизнь.

- Это жизнь, - повторил Виктор, - но многие проживают жизнь, не испытав и десятой доли того, что пришлось пережить Максу. И я не хочу… Не отдам его больше никому. Я скорее сам умру…

- Прекратите.

Виктор замолчал.

- Вы паникуете, Виктор, это верно. Но вы же и сами понимаете, что у вашей паники нет разумных оснований.

Он молчал.

- У нас с вами осталась ещё неделя. Мы разберём все варианты, все ваши страхи. Вы поймёте, что повода бояться нет.

- Это бессмысленно. Что, если настоящую угрозу я даже не вижу?

- Спросите у своих близких. У людей, которые всегда были с вами. Кто-то из них осуждает то, что вы делаете сейчас?

Виктор покачал головой.

- И всё же спросите, видят ли они сейчас негативные перспективы. Завтра мы встретимся и обсудим их все ещё раз. И… если вы не против, с ним я тоже хотел бы поговорить.

========== Часть 4. Зритель. Глава 61. ==========

Рисунок не получался. Я всё пытался изобразить странное, пустынное очарование Гейрангер-фьорд, но грифель не мог передать всю энергетику тёмно-зелёного, глубокого цвета мха, покрывавшего скалы. Я пробовал и так, и эдак, но тёмно-серый оставался тёмно-серым, иногда становясь чёрным, но никогда – зелёным.

То и дело поглядывал на песчаный пляж, висевший теперь у нас над телевизором. После ремонта я перевёз сюда и другие Иришкины картины, но этот пляж был нужен мне больше всего. Он не походил ни на один пляж, который я видел в своей жизни. Он был лубочным, киношным, может даже мультяшным… Будто Иришка никогда сама не была на море, хотя я не верю, что остались ещё такие люди, которые хоть раз в жизни не добирались хотя бы до Турции. И всё-равно на её картины хотелось смотреть и смотреть.

Я видел это чёртово море. И эти скалы. И этот мох. И не только в Норвегии, но и в Чили, и в Северной Америке, и на Аляске… Я помнил их так, будто перед глазами у меня стояли их фотографии – но рисунок всё равно оставался серым, а фьорды – только картинками в моей голове.

Я пробовал рисовать маслом. Я мало что помнил о масле с восьмого-то класса, но понимая, что скоро придётся вспомнить о живописи всё, решил рискнуть – и выбросил холст точно так же, как выбрасывал рисунки, потому что даже нарисованный зелёной краской мох оставался неживым.

Это называется упущенные возможности. Я думаю, что так. Просто просыпаешься однажды утром и понимаешь, что скоро тридцать – хотя шестнадцать было, кажется, ещё вчера. И в упор не можешь вспомнить, что делал все прошедшие десять – нет, больше, - двенадцать лет.