За столиком на четверых Седунову досталось место с женщиной, какую он вроде бы видел где-то. Оказалось, они трудятся в одной конторе и живут на одной улице, в десяти минутах ходьбы пешком. Седунов положительно оценил не крикливый прикид Анны и немногословность. Он особенно не любил последнее – женскую болтливость.

Приглашения на чашку чая по телефону не удивило Седунова. Эти посиделки уже лет пять как длятся. То по случаю, то просто так, при одном и том же «градусе» отношений – дружбе. Существует, однако, дружба между мужчиной и женщиной, во что Седунов в молодые годы ни за что бы не поверил! После ранней смерти жены Седунов остался один с подросшим сыном и, когда горечь утраты женщины, какая его любила, поутихла, стал обращать внимание на других и даже делал попытки сближения, но быстро разочаровывался. Молодые требовали постоянного внимания, а силы у Седунова были уже не те, близкие же к нему по возрасту глядели, что называется в корень: выясняли, есть ли у него площадь для прописки взрослого сына, какую пенсию получает, на кого будет писать завещание…

Анна Борисовна возрастом попадала в середину выше упомянутых категорий, могла самостоятельно развлечься посещением какого-нибудь концерта бардов или вечера поэзии в местном Дворце культуры, на двоих с матерью, доброй старушкой, владела частной однокомнатной квартирой в хрущёвке.

Из-за определённых пристрастий хозяйки квартира представляла комбинацию библиотеки в период подготовки её к переезду и картинной галереи. Галерея распространялась на стены коридора и кухни, и постоянно пополнялась. Седунов вносил свою лепту, даря Анне свои картинки – малоформатные копии мастеров и свои поделки.

Анна писала стихи. Седунов тоже писал стихи, и в Анне находил благожелательного критика и читателя. В общем, поговорить при встречах было о чём, в том числе и на кухне за чашкой чаю. Анна соблазняла Седунова, по-холостяцки питающегося дома самой примитивной пищей, чем-нибудь изысканным, вроде фруктового рулета, маслин – Седунов их только терпел – или свежих пирожков маминого приготовления.

Так получалось, что в диалогах по любому вопросу между Николаем и Анной всегда возникали противоречия. В поэзии, например, мнения их о Цветаевой и Бродском сходились, других любимчиков Горской Седунов не очень жаловал.

Поддразнивая Анну, Седунов приводил цитату из воспоминаний Виктора Шкловского о Мандельштаме, что многие стихи его на грани смешного, утверждал, что Пастернак путается в метафорах сам и путает читателей. полностью соглашался с вождём всех времён и народов Иосифом Джугашвили, что Владимир Маяковский – величайший поэт России. Они спорили, и хотя в этих спорах истина не рождалась, каждый оставался при своём мнении, Седунову это нравилось.

…Хорошо. Договорились, – пробормотал Седунов в трубку, и ускорился, чтобы немного отдохнуть у себя в каморке и, может быть, немного разобрать заваленный журналами, папками с рукописями, эскизами стол.

Седунову катастрофически не хватало времени. Засиживаться допоздна за столом опасно: терялся сон. Смотреть в тёмный потолок заполночь и считать баранов или верблюдов, бредущих по пустыне, чтобы заснуть, бесполезно. Надо вставать, принимать снотворное, вновь ложиться, чтобы утром проклинать грохот будильника.

На прошлых посиделках разногласия возникли совсем не на литературной почве. Николай Петрович рассказал Анне о письме, какое прислал друг из далёкого города. У друга, тоже офицера запаса, умерла жена, и он в печали и растерянности – на квартиру, в которой он жил, имеет полное право взрослый сын от первого брака умершей.

– Ничего! Будет твой друг искать новую жену с квартирой. И найдёт! Все они такие, военные – привыкли жить на всём готовом. Анна изрекла это с приличной дозой сарказма, явно прицеливаясь в самого Седунова.

– У военных, офицеров служба, дальние гарнизоны, переезды по приказу начальства. – Седунов пытался как-то выгородить «своих». – А защита Отечества, а готовность идти на смерть?

– Солдаты идут на смерть, а офицеры их посылают… И вообще, захребетники у народа эти чины! – Анна уже сердилась, и Седунов сдался. Доказать женщине что-либо, о чём она знает смутно, невозможно. Это Седунов знал хорошо по собственному опыту.

И ещё одна тема разводит Седунова и Горскую по разные стороны баррикад: тема патриотизма. Седунов никакой не квасной патриот, он видит результаты ошибок, непрофессионализма и просто воровства персон власть предержащих. Результаты эти – на ценниках продуктов, в квитанциях оплаты коммунальных услуг, в уличном беспределе. Но это его страна, его земля. Неухоженная, захламлённая, безалаберная, но его, родная.

– Я хоть завтра уеду из этой страны… В Канаду. Там люди по-людски живут, – говорит Анна жёстко.

– Зачем так далеко? В Германию можно, поближе. Или в Израиль, – усмехается Седунов.

– Да! У меня подруга в Германии. Приезжала, рассказывала… – Анна продолжает с вызовом. – В десять раз лучше живет, чем здесь жила!

– Так уж и в десять? Но ведь и по-другому рассказывают. Материально лучше живут, может быть, но в вакууме, в гетто русскоязычном! Да и пишут…

– Пишут?! Врут все! Отбирают нужный материал для публикации редакторы, пиарщики… Надо же хлеб отрабатывать, вот и сочиняют сказки, запугивают…

– С чужих слов это у тебя, Аня. Чтобы узнать вкус варева, нужно хотя бы одну ложку отведать. – Седунов подливает масло в огонь. – Приедешь – расскажешь.

– И поеду! – взвивается Анна. – Сидите здесь, в этом болоте, в дыму и копоти, в матерщине и хамстве… В нищете!

Не поссорились, но около того. На другой день в коридоре Университета: «привет – привет!», как ни в чём не бывало. Да и как может быть по-другому? Никуда Аннушка не уедет, а жить надо. И хоть называет она военных приспособленцами, ей и самой надо приспосабливаться ежедневно.

Дома Седунов немного отдыхает, бумажный завал на столе не трогает, надевает чистую рубашку и, набрав номер телефона Анны Горской, сообщает:

– Я уже одной ногой за порогом. Через десять минут буду под твоим окном…

Под её окном на четвёртом этаже надо крикнуть в полный голос: «Анна!», чтобы она открыла ему дверь в подъезде. С собой у Седунова новый журнал, в котором опубликованы его стихи. Будет о чём поговорить.

Оставалось всего два дня до конца служебной командировки, все дела улажены, и завтра, в понедельник, если ничего особенного не случится, Максим вечерним авиарейсом вылетит в свой южный город. Сегодня у него есть время посетить дом на улице, сохранившей название прежних времён – «Октябрьская».

Он расстался с Галиной пять лет тому назад. Она его первая любовь, вернее, влюблённость, зацепившая его всерьёз.

В институте другом стал Венька Пищальников, курносый широколицый увалень однокурсник. В их дружбе Венька был лидером, инициатором личных дел в свободное время.

Свободного времени оставалось, в общем, немного, по крайней мере у Максима, латавшего прорехи в своём провинциальном образовании. Простоватый с виду Вениамин все предметы хватал с поверхности, контрольные и курсовые делал в один присест и свободного времени у него было много.

Высокий и худой, по-южному смуглый и кареглазый Максим, и плотный телом, короткопалый, обсыпанный веснушками сероглазый Вениамин были неразлучными. друзьями. Они словно противоположные полюсы магнита притягивались друг к другу.

При знакомстве вниманием девушек овладевал Венька, а Максим, стеснительно ронявший слова в разговоре, оставался в тени, хотя и замечал заинтересованные взгляды девушек.

Друзья не спеша шли из дискотеки, когда их догнали две девушки. Девушки взахлёб говорили о своём, но Венька сразу нашёл нужные слова, чтобы включиться в их разговор. Девушки пошли рядом. О чём они тогда говорили? Обо всём. Но это было смешно. Аудиторией владел Вениамин.

– Людмила…

Первая протянула ладошку Максиму девушка, идущая рядом с ним:

– А как тебя?