Пибоди, помогая Фрей собирать бусинки, прошептала:
– Не обращай на него внимания. Зачем тратить нервы на несчастного ветхого старика… Надо сохранять разумное понимание.
– Нервы… – прошипела Фрей. – Разумное понимание… Ты – дружок всех на свете, разве это не так?
Дождь лил по-прежнему, и все они один за другим ушли в дом. Лишь сестры Пихалга остались на веранде и продолжали читать при слабом свете.
Поздней ночью Томпсон, стоя перед дверью Линды, кричал:
– Линда? Джо у тебя?
– Да, – ответила Линда.
– Тогда я не войду к тебе, – сказал Томпсон. – Я хотел только сообщить, что принял эту пилюлю и все прошло блестяще! Как раз совсем недавно!
– Как приятно, – обрадовалась Линда. – Мистер Томпсон, это радостная новость.
– Да, – согласился он. – Я так и думал, что ты обрадуешься. Привет, Джо!
И он снова отправился в свою комнату.
Следующий день был необычайно красив. Стоило лишь солнцу взойти на небе, как дождь задержался в зелени среди домов и ни малейший порыв ветра не стряхнул дождевые капли с деревьев.
Когда Фрей отперла свою стеклянную клетку, Пибоди поспешила туда с деньгами на оплату комнаты в руке, восклицая:
– Привет! Ну как? Нынче у тебя настроение получше?
Обнажив в мимолетной легкой улыбочке передние зубы, что всякий раз заставляло Фрей вспомнить какой-либо мультик, Пибоди протянула сложенные банкноты в окошко кассы.
– Ну и смех, разве не забавно, что я всегда первая плачу за комнату, я никогда об этом не забываю! Никто бы в это не поверил!
И пока Фрей выдвигала свои ящики и выписывала квитанцию, Пибоди начала быстренько, почти не переводя дыхания, описывать, как все было, как произошло и какие чувства она испытывала в тот раз, когда выиграла в лотерею большие деньги, и не могла поверить, неужто это все вправду, и звонила на радио, и все снова и снова – раз за разом – задавала вопросы, и плакала от счастья…
– О, Кэтрин, я не верила, покуда не получила подтверждение выигрыша и не держала деньги в руках! Но тогда, разумеется, папа уже давным-давно умер, а все остальные – тоже.
Ее глаза, что всегда были на мокром месте и столь легко поддавались плачу, снова наполнились слезами, и Фрей сказала:
– Прекрасно! Я знаю! Вот твоя квитанция!
– Ты сердишься на меня? – спросила Пибоди, пытаясь заглянуть в окошко стеклянной клетки.
– Нет-нет! Это все замечательно! Просто фантастично!
– Да, фантастично! – поразмыслив, согласилась с ней Пибоди. – Кэтрин! Что ты хотела сказать вчера, когда мы беседовали? Разве я что-то произнесла и тебе не… Я имею в виду: что такого я сказала? Я часами не спала из-за этого, просто часами!
– Не знаю, – ответила Фрей. – Ничего такого ты не говорила.
– Ты уверена?
– Ну просто ничегошеньки!
– В самом деле? Не будь так уверена.
Пибоди, облокотившись о стойку, думала о том, что называется выбором, игрой случая. Через некоторое время она пришла к выводу, что лучше всего было обуявшее ее чувство торжества справедливости. Да будут первыми последние! Вот так оно и бывает, разве нет?
Она, обретя вновь свой жалобный детский голосок, когда Фрей не ответила ей, повторила:
– Разве нет? Разве это не так? Да будут первыми последние?!
– Милая Эвелин, – сказала Фрей, – в жизни бывает и так и этак, но сейчас мне необходимо сделать этот расчет…
Пибоди смолкла, но в конце концов, не удержавшись, сказала:
– Кэтрин! У тебя нездоровый вид. Тебе надо обследоваться. Это абсолютно нормально в твоем возрасте, тебе следовало бы побольше думать о себе самой. Уже многие заметили, что ты плоха, и я часто беспокоюсь о тебе!
– В самом деле? Беспокоишься обо мне? Просыпаешься по ночам, лежишь и думаешь: «Бедный мой дружок Кэтрин, если б я только могла помочь ей, защитить ее!»?
Побагровев, Пибоди сказала:
– Брось свою иронию, я и так защищаю тебя чаще, чем ты думаешь! Я всегда лояльна и говорю, что ты – о’кей, а это всего лишь нервы, говорю я, я защищаю тебя от них всех!
Маленькое мышиное личико было приплюснуто к стеклу окошка, и некоторое время спустя детский голосок продолжил свою речь:
– Это истинная правда, я хочу, чтобы ты наконец узнала правду, ты имеешь право знать ее!
– Что они говорили? – прошептала Кэтрин Фрей. – Что они говорили? И кто это сказал?
– А вот об этом я говорить не вправе! Я не могу выдавать их, ты должна это понять. Я только думаю, что ты должна узнать истину.
– Не вправе!.. – воскликнула мисс Фрей и поднялась. – Истина! А кто, черт возьми, дал тебе право говорить об этом?!
Пибоди, зажав рот руками, кинулась в вестибюль. Приблизившись к колонне, она в испуге, путаясь в направлении, помчалась дальше к лестнице. Слезы снова хлынули у нее из глаз, а прекрасный день померк с самого начала.
На своей кровати, наедине со своими любимыми фотографиями, она попыталась простить и понять… Ей было очень жаль Кэтрин Фрей. Недоверие – яд, заставляющий сердце человека сжиматься и терять связь с жизнью тех, кто обитает на земле.
6
В понедельник снова написал Абраша. Он был педантом, и каждое письмо отсылалось в один из первых трех дней месяца, в зависимости от того, какой день принес ему свободное время в делах. Каждое письмо сопровождалось рисунком, сделанным ручонкой самого одаренного из ее внуков или внучек. Миссис Рубинстайн сомневалась в их одаренности – во всяком случае, с точки зрения артистизма. Она не хранила эти рисунки, и даже письма сына. Они все походили одно на другое. Либанонна брала уроки музыки. Дела вышли из кризиса, и Абраша полон надежд на то или другое, погода стояла такая или этакая; они в ожидании визита, конференции, праздника… Или же у них уже состоялся визит, конференция, праздник… «С наитеплейшим приветом от преданного тебе…» И неизменно отосланное в один из первых дней месяца письмо…
Но миссис Рубинстайн знала, что ее собственные письма были точь-в-точь такими же, почти до противного точь-в-точь такими же. Однажды, когда слабый тайфунчик держал весь Сент-Питерсберг по домам, миссис Рубинстайн охватило страстное желание написать письмо сыну. И она принялась писать…
«Любимый Абраша, мой ужасный сынок, мы очень похожи друг на друга, хотя интеллигентность в широком смысле этого слова не распространилась на тебя и не пустила в тебе свои корни. Во всяком случае, ты после долгой и напряженной, преисполненной наблюдениями совместной жизни со своей матерью, вероятно, узнал, что я ненавижу банальные новости паче умалчивания, а полусердечные безликие комментарии – куда больше жестоких истин… Тебе никогда не приходило в голову, что эти уроки музыки, эти запланированные деловые конференции и эти экскурсии и обеды с влиятельными персонами, как ты даешь понять, для меня, твоей матери, Ребекки Рубинстайн, все равно что пыль на ветру? Предоставь мне доказательство того, что мой внук или внучка – гений, а не кудрявое дитя, которое истязает гостей своими не представляющими никакого интереса артистическими успехами. Напиши ясно и отчетливо и подкрепи цифрами, какую работу ты провел, расскажи абсолютно откровенно о том, кого тебе удалось обмануть, и о том, кто обманул тебя, не надо мне никаких намеков, схожих с бесцветными воскресными историями! Влиятельные персоны… могу себе представить! Кто, какие именно? Почему ты с ними встречаешься? Неужели у тебя нет никакой фантазии, а если она у тебя и есть, почему ты ее растрачиваешь попусту? Почему никогда не упоминаешь о жене, выбранной мной для тебя? Есть ли кто-нибудь на свете, кто может так понять, так оценить тебя, как я, твоя мать? Тебе неприятно это слышать, но никто на всем земном шаре не может чувствовать сполна и знать все нюансы жизни, которой ты живешь, твои упущения и твои успехи, как я. Тебе трудно простить? Если я создала тебе чрезмерно реальные возможности в жизни, тебе не простить мне того урожая, который ты пожинаешь с посеянного мной?.. А вообще-то, тебе хоть повезло? Тебе улыбнулась удача? Я ведь ничего не знаю. Ты называешь имена – имена ничего не значащих родичей. Чем дальше удаляются они от первоисточника, тем более блеклыми становятся. Зачем ты рассказываешь мне, как они утрачивают краски, как становятся все более и более бесцветными? Не напоминай мне о фатальном, об этом вечном недостатке жизнеспособности, молчание – куда лучше! Выбирай новые слова, выказывая заботу о моем здоровье, и сократи количество определений до формата, который доступен тебе… Мой любимый сынок, тоска – редкостный дар, мы не благословленны этой болью.
