И тут она увидела их, далеко-далеко на улице Робертсгатан — только две точки, но они шевелились, они шевелились совершенно отчетливо, они приближались. Эмили побежала.

Их кухня находилась в подвальном помещении. Они обычно ели за кухонным столом, и их как раз угораздило обедать, когда это произошло. Остальная часть квартиры была загорожена. То, что Криссе повредил себе ногу, было, собственно говоря, совершенно случайно; Эмили полагала, что ему вообще не надо было кидаться на улицу, чтобы половина фасада обрушилась на него. То было не что иное, как обычное мужское любопытство. Он очень хорошо знал, что всем надо делать, их предупредили по радио и сказали:

— Оставайтесь в доме, пока это происшествие не кончится, и так далее…

А теперь он лежал там на матраце, который Эмили подобрала на улице. Ковриком из лоскутов она завесила продуваемое насквозь, пустое, без стекол, окно и постепенно укрепляла все это, приколачивая доски, взятые из кучи хлама во дворе. Повезло, что ящик с инструментами лежал в кухне. Кто угодно мог забраться к ним через окно. На всякий случай она часами работала, маскируя окно со стороны двора. Кристиан, лежа на матраце, слышал, как Эмили прибивает доски, и не мог избавиться от ощущения, что ей весело — да, почти весело. Он не пугал ее. Он довольно много спал. Эта история с ногой, казалось, не была опасной, но нога болела — он не смог бы на нее встать. Кристиана больше мучила темнота.

Теперь он проснулся и стал шарить рукой по полу возле матраца в поисках стеариновой свечи и спичек. Он зажег свечу, зажег осторожно, чтобы спичка не погасла. Там лежали книги, взятые в магазине у Эрикссонов, нечитанные книги из мира, который больше не имел никакого отношения к нему. Он вытащил свои часы, он делал это каждое утро. Было немногим больше шести. Она может вернуться в любое время. Спичек у них осталось немного.

«Я желаю, — думал Кристиан, — я желаю серьезно и по делу поговорить о том, что случилось, дать этому название, обсудить. Но я не решаюсь. И не смею пугать ее. Только б это проклятое окно можно было бы открыть».

И вот она пришла. Отперла кухонную дверь; поставила сумки на стол, улыбнулась ему и показала позолоченные часы Эрикссонов… ужасная вещь!

— Как нога? Ты хорошо спал?

— Очень хорошо, — ответил Кристиан. — Ты нашла спички?

— Нет! И сок кончился. Они разрезали кожаный диван Эрикссонов.

— Ты запыхалась, — сказал Кристиан. — Ты бежала! Ты видела их?

Эмили сняла плащ и повесила новую щетку для мытья посуды на старый крючок.

— Мне надо принести побольше воды с реки для мытья посуды, — сказала она.

— Эмили, ты видела их?

— Да! Их было только двое. Издали, далеко… Примерно на углу Эдмундсгатан. Может, люди отправились теперь, когда в магазинах пусто, в город?

— Угол Эдмундс?.. Но ты говорила, что этой улицы больше нет. Ничего после взрыва бензоколонки не осталось.

— Да, да, но угол ведь, во всяком случае, уцелел.

Эмили поставила поднос с томатным соком и хрустящими хлебцами на пол.

— Попытайся немного поесть. Ты совсем исхудал.

Она вытащила книгу для записей по хозяйству и вписала банки с квашеной капустой на страницу «Овощи».

Совсем скоро Кристиан вновь заговорит об окне: его, мол, надо открыть, освободить и впустить в кухню дневной свет, он, Кристиан, больше не может оставаться в темноте.

— Но они придут сюда! — воскликнула Эмили. — Они тут же, сразу же найдут и заберут все припасы, что я выходила по магазинам! Криссе, будь же наконец благоразумен! Ты не знаешь, что я видела! Диван Эрикссонов… Масса разбитого фарфора, к тому же еще антиквариата… А кроме того, на улице тоже совсем темно.

— Что ты хочешь сказать?

— Да, становится все темнее. Две недели назад я могла выйти и ходить по магазинам в четыре часа утра, а нынче ничего раньше пяти не увидишь.

Кристиан страшно разволновался.

— Ты уверена?.. В том, что становится темнее? Но сейчас ведь начало июня, темнее стать не может!

— Криссе, дорогой, не принимай это так близко к сердцу. Сейчас все время пасмурно, у нас ни разу, ни единого раза не было солнечного света с тех пор, как… Да, ни единого раза!

Он сел и схватил ее за руку:

— Ты имеешь в виду сумерки или…

— Нет, я имею в виду лишь то, что пасмурно! Облака, понимаешь, — облака! Или… Зачем ты заставляешь меня волноваться!

Далеко в городе вновь включили сирену, она выла непрерывно с долгими промежутками — будто беспомощная жалоба, выводившая Эмили из себя. Он попытался утешить ее тем, что, возможно, у них в пожарном депо есть генератор и он каким-то образом отключился, но это не помогло, она только все плакала.

По-прежнему плача, она вскочила и начала вслепую приводить в порядок банки на кухонной полке. Одна банка упала на пол, покатилась дальше и опрокинула свечу, которая погасла.

— Смотри, что ты наделала! — сказал он. — Как по-твоему, сколько спичек у нас осталось?! Что, по-твоему, мы станем делать, когда они кончатся, — сидеть в темноте и ждать конца? Нам необходимо открыть окно!

— Опять ты со своим окном! — вскричала Эмили. — Почему ты не можешь заставить меня радоваться, тебе ведь нравится, когда я радуюсь! Разве нам плохо здесь, дома? Я нашла вчера мыло, понимаешь, мыло! — Внезапно успокоившись, она продолжила: — Я навожу уют в доме! Я нахожу всякие нужные вещи! Почему ты меня пугаешь, почему представляешь все в таком мрачном свете?

— Как по-твоему, — ответил Кристиан, — какие чувства я испытываю, каково мне лежать здесь, словно падаль, и быть не в силах помочь тебе и взять на себя ответственность за тебя? Чувствуешь себя просто дьявольски!

Эмили ответила:

— Ты гордец, разве не так? Ты никогда не задумывался о том, что мне всю жизнь приходилось охранять тебя, и решать, и заботиться о важных делах? Дай мне продержаться, не отнимай у меня этого! Единственное, что тебе нужно делать, если хочешь помочь мне, — это не позволить мне поддаться испугу.

Она нашла спички и зажгла свечу. А потом добавила:

— Единственное, что заботит меня… только чтоб они не пришли и не забрали наши припасы. И больше ничего!

Однажды Кристиан забыл завести часы. Он не посмел сразу же сказать об этом, сказал лишь вечером. Эмили, стоя у столика для мытья посуды, остолбенела и не произнесла ни слова.

— Я знаю, — сказал Кристиан, — это непростительно! У меня нет других забот, кроме как завести часы, а я так оплошал. Эмили, скажи что-нибудь!

— Они все стоят, — произнесла она, произнесла совсем тихо, — все часы стоят. Теперь мне никогда больше не узнать, когда выходить из дома за покупками.

Он повторил:

— Мне нет прощения!

Больше они об этом не говорили. Но история с часами что-то изменила, упрочила неуверенность, боязнь, тенью пробежала между ними. Эмили не часто выходила с сумками, да и, собственно говоря, зачем: продовольственные магазины были пусты, а у Эрикссонов ей только становилось совсем грустно. Во всяком случае, когда она была там в последний раз, она спасла большую испанскую шелковую шаль, лежавшую на пианино. Шалью можно было завесить забаррикадированное окно. По пути домой Эмили увидела собаку. Она поманила ее, но та убежала восвояси.

Войдя в кухню, она сказала:

— Я видела собаку!

Кристиан горячо заинтересовался:

— Где? Какой она породы?

— Коричнево-белый сеттер. У парка. Я позвала ее, но она испугалась и убежала. Крысы никогда не боятся.

— Куда она убежала?

— О, она побежала своей дорогой. Странно, что никто не съел ее. Интересно, чем могла питаться эта тварь, ума не приложу. Во всяком случае, она довольна откормленная.

Кристиан снова лег.

— Иногда, — сказал он, — иногда ты меня удивляешь! Вообще женщины меня удивляют.

Эмили и Кристиан продолжали жить все так же. С ногой у Кристиана стало немного лучше, иногда он мог сидеть за кухонным столом. Там он раскладывал спички по кучкам — столько-то и столько-то на такое-то и такое-то время. Всякий раз, когда Эмили выходила за водой, он спрашивал ее, не видела ли она «тех других».