Константин был неподдельно удивлён этой новостью. Но я ему не поверила.

— Ты знал, — сказала я.

— Конечно, не знал.

Он всё же догадался, о чём я думаю.

— Я не знал, — повторил он.

В отличие от меня (при случае), он всегда говорил правду.

Собравшись с духом, я выпалила:

— Они что, сами это сделали?

Я почувствовала неизбежный страх, но в каком-то смысле и облегчение.

— О ком ты говоришь?

— О них.

Я напрашивалась на насмешку, но Константин был добр.

Он сказал:

— Мне кажется, я знаю, кто это сделал, только не выдавай меня. По-моему, это мама.

Бесполезно было расспрашивать, насколько больше меня он знает об этом деле. Вместо этого я сказала:

— Но как?

Константин пожал плечами. Это была одна из многих усвоенных им привычек.

— Мама вышла из дома утром вместе с нами и до сих пор не вернулась.

— Наверное, она заставила отца.

— Но в комнате нет никаких следов.

— Может, ему кто-то помог.

Повисла пауза. Затем Константин спросил:

— Ты жалеешь?

— Отчасти, — сказала я.

Не по годам мудрый Константин удовольствовался этим ответом.

Вернувшись домой, мама попросту сообщила, что отец потерял новую работу и из-за этого нам пришлось распродать кое-какие вещи.

— Надеюсь, ты простишь нас, — сказала она. — Мне пришлось расстаться с часами. Отец скоро вернётся к чаю.

За ней я тоже не знала привычки лгать; но только теперь начала понимать, насколько относительной и удобной может быть правда.

Стоит ли говорить, что «теперь» значит теперь. Столь ясные понятия, вместе со всем, что они позволяют приобрести — или потерять — приходят позднее, если приходят вовсе. Стоит ли говорить, в сущности, о том, что всё изложенное выше слишком сильно пропущено через мой позднейший опыт, чтобы иметь доказательную силу. Впрочем, едва ли я что-то доказываю. Было бы что. Всё, что я могу сделать, это рассказать хоть что-нибудь о прошедших событиях, какими они видятся мне сейчас.

Помню, я обиделась, когда мама сообщила мне эту новость, добавив, что на самом деле я уже не любила мой дом и что, как только позволят финансы, взамен старого подарка мне купят что-нибудь получше.

Когда отец, насвистывая и притворно бодрясь по поводу потерянной работы, вернулся к ужину, я спросила, сколько он за него выручил.

— Чуть больше, чем отдал. Всего лишь бизнес.

— Где он сейчас?

— Тебя это не касается.

— Скажи ей, — вмешался Константин. — Она хочет знать.

— Ешь свою селёдку, — рявкнул отец. — И не лезь не в своё дело.

Таким вот образом мой дом очень скоро оказался забыт, а случавшиеся время от времени кошмары вернулись к прежним темам.

Как уже было сказано, в 1921 году я два или три месяца владела игрушечным поместьем и время от времени видела во сне, как существа, которых я считала его обитателями, каким-то образом вторгаются в мой дом. Следующими тридцатью годами можно распорядиться относительно быстро; это было время, когда я мерялась силами с внешним миром.

Я действительно занялась танцами, и хотя верховья искусства, равно как и профессии, от меня ускользнули, мне всё же удавалось содержать себя несколько лет — не такое уж скромное достижение. Я, что называется, отошла от дел после замужества. Физическая страсть, которую мой муж поначалу разжигал во мне, со временем ослабла и истощилась. Его объявили пропавшим без вести во время последней бессмысленной войны. Конечно же, он не вернулся ко мне. Я, по крайней мере, всё ещё скучаю по нему, хотя часто презираю себя за это.

Моего отца сбила машина, когда мне было пятнадцать: в тот самый день, когда француженка с землистым лицом, учившая меня танцевать, вручила мне выпускную грамоту. После его смерти моя нежно любимая мама стала мечтать о возвращении в Германию. Не прошло много времени, как я почувствовала себя достаточно независимой — или стала так утверждать, чтобы сделать это возможным. Она неизменно писала мне дважды в неделю, хотя я часто затруднялась найти подходящие слова для ответа. Иногда я навещала её, пока условия в её родной стране не стали для меня слишком чуждыми. Она устроилась на сносную должность преподавателя английского языка и литературы в маленьком университете и, казалось, всё больше подпадала под влияние новых веяний и настроений, бушевавших вокруг. Должна признать, что их сумбурность и упоение иногда заставляли сбиться с ритма и мой разум, хотя я была иностранкой, и отнюдь не сангвинического темперамента. Ошибочно полагать, будто все танцоры — весельчаки.

Несмотря на то, что можно было принять за возрастающие симпатии к новому режиму, моя мать бесследно исчезла. Она была первой из двух столь по-разному близких мне людей, пропавших без всякой на то причины. На какое-то время моё здоровье пошатнулось, и конечно, я всё ещё любила её больше всех на свете. Нет сомнений, что я, останься она со мной, никогда не вышла бы замуж. Не вдаваясь в психологию, которую я не выношу, я скажу только, что мысли и воспоминания о моей матери — я в этом уверена — лежат в основе того ухода в себя, на который так горько и так справедливо жаловался мой муж. Я была поглощена не собой, а своими воспоминаниями о совершенстве. Ни в ком больше я не знала такой красоты, великодушия, глубины и способности любить — и это чистая правда.

Константин забросил все свои разносторонние увлечения и стал священником, на самом деле — вступил в «Общество Иисуса». Он кажется восторженным (и, пожалуй, слишком выделяется этим среди сослуживцев и высших чинов), однако я не могу больше говорить с ним и выносить его присутствие. Он пугает меня. Бедный Константин!

Зато я, всегда сомневавшаяся, окончательно разуверилась. Константин, насколько я могу видеть, только и делает, что прислушивается к своему внутреннему голосу (который со времён нашего детства сменил свой тон); а мой говорит на другом языке. В конечном счёте, я сомневаюсь, есть ли что-то более желанное, чем смерть; и есть ли что-то непреходящее, кроме страдания. Я больше не вижу себя среди коронованных особ за столом, ломящимся от перепёлок.

Впрочем, не слишком ли много для биографической интермедии? Я перехожу к обстоятельствам моего второго и недавнего опыта домовладения.

Прежде всего, я поступила в высшей степени глупо. Вместо того чтобы держаться дороги, отмеченной на карте, я выбрала короткий путь. Конечно, он тоже был нанесён на карту, но в столь редко посещаемой местности не стоит так или иначе доверять извилистым тропкам, тем более зная, что нынешнее поколение не ходит пешком дальше гаража или автобусной остановки. Это был один из самых малонаселённых районов страны, и помимо прочего, к тому времени, как я толкнула первые обветшалые ворота, в воздухе уже ощущались неспешные осенние сумерки.

Поначалу тропинка, мелькая, струилась по веренице мелких заливных лугов, не занятых ни выпасом, ни посевами. Добравшись до третьего или четвёртого луга, она почти исчезла в болотистой почве, и продолжить путь можно было, лишь найдя перелаз или ворота в запущенной живой изгороди, видневшейся впереди. Это было не слишком трудно, пока размеры полей оставались невелики; однако вскоре я вышла к удручающему простору, который едва ли можно было назвать полем — скорее, огромным болотом. Тогда-то мне и нужно было вернуться к извилистой дороге.

Но, однако же, какая-никакая тропка вела вперёд, а моя эскапада уже отняла у меня двадцать минут. Поняв это, я отважилась продолжить путь, хотя совсем скоро мне пришлось перешагивать с кочки на кочку, прилагая усилия к тому, чтобы не замочить ноги в раскинувшейся вокруг трясине. Просто удивительно, как далеко человек может отклониться от прямого пути, озаботившись элементарным удобством. Изгородь на краю болота всё ещё маячила далеко впереди, а кочки встречались всё реже и становились всё уже, так что я слишком часто проваливалась сквозь них в топкую грязь. Я поняла, что болото отлого наклонено по направлению моего пути, так что по дороге к изгороди мне придётся пересечь реку — и, как оказалось, не столько реку, сколько разросшуюся до неопределённых пределов мягкость, сырость и вязкость. Я пробивалась вперёд, рывок за рывком, от обманчивой опоры до ощутимой западни, давно отчаявшись и даже не пытаясь ступать осторожно. Мои ноги промокли намного выше лодыжек, а сумерки не прибавляли удобства.