— Я думаю, мы могли бы найти подарок для Лены в магазине лучшем, чем этот, — сказала мама на своём правильном, полном достоинства английском.

— Это было бы несправедливо, — сказал отец. — Мы в него даже не заглянули.

Низкопробность товаров подразумевала дешевизну, которая, к несчастью, всегда имела значение; впрочем, ни на одной из вещей не было видно ценника.

— Мне не нравится этот магазин, — сказала мама. — Это магазин, который уже умер.

Та царственная манера, с которой она произносила подобные вещи, была, я думаю, слишком немецкой для моего насквозь английского отца. Быть может, это, а также перспектива неожиданной экономии, заставили его проявить твёрдость.

— Нам ещё нужно обсудить подарок для Константина. Давайте войдём.

По контрасту с ослепительным шоссе, главным впечатлением внутри была темнота. Спустя несколько мгновений я начала различать и запах. Всё в магазине пропахло — и казалось, навечно — этим смешанным духом, царящим во всяком сельском универмаге, но здесь как будто окрепшим и увядшим в одно и то же время. Я до сих пор его помню.

— Не обязательно что-то покупать, — сказал отец, — но, раз мы зашли, почему бы не осмотреться?

Со времён мистера Селфриджа это суждение звучит как нечто само собой разумеющееся, но в ту пору ему только предстояло завоевать популярность. Хозяин универмага едва ли его разделял. Он был моложе, чем я себе представляла (необычная мысль для ребёнка, но я, вероятно, ожидала увидеть белобородого гнома), — однако бледен, почти лыс и весь перепачкан сажей. Помятый серый костюм и шлёпанцы довершали картину.

— Осмотритесь, дети, — сказал отец. — Не торопитесь. Не каждый день мы покупаем подарки.

Я заметила, что мама до сих пор стоит в дверях.

— Мне нужны провода, — повторил Константин.

— Сперва убедись, что здесь нет чего-нибудь поинтересней.

Константин, держа за спиной свою книгу, скучающе отвернулся и зашаркал по полу ногой. Мне не оставалось ничего другого, как поддержать отца. Не отходя от него далеко, я начала застенчиво осматриваться. Хозяин универмага молча не сводил с меня глаз, казавшихся в сумерках бесцветными.

— Те игрушечные телеграфные столбы в витрине, — заговорил отец после паузы, преисполненной для меня тревоги и ответственности. — Сколько бы вы за них взяли?

— Они не продаются, — сказал хозяин универмага, и больше ничего не сказал.

— Зачем же вы выставили их в витрине?

— Что-то вроде украшения, должно быть.

«Разве он не знает?» — удивилась я.

— Даже если обычно они не продаются, возможно, вы продадите их мне, — сказал мой отец-бродяга, улыбаясь, как Ротшильд. — Видите ли, они очень приглянулись моему сыну.

— Сожалею, — ответил продавец.

— Вы здесь главный?

— Да.

— Тогда, конечно, как разумный человек… — сказал отец, меняя тон с надменного на заискивающий.

— Они нужны для украшения витрины, — сказал торговец. — Они не продаются.

Краем уха я слушала их диалог, в то же время робко и ненавязчиво изучая затхлый ассортимент. В глубине магазина серая кружевная занавеска плотно закрывала окно, которое, судя по лившемуся из него тусклому свету, выходило на жилые кварталы. В этом приглушённом сиянии мерцал фасад огромного кукольного дома. Я тут же в него влюбилась. Куклы никогда не составляли основу моего счастья, но это их жилище было самой взрослой вещью во всём магазине.

У него были длинные прямые стены с зубцами под крышей и множеством стрельчатых окон. Неоготический дом, без сомнения, — или даже дворец. Он был выкрашен под цвет камня; серого камня, темнее того серого света, который сиял вокруг него. Входную двустворчатую дверь украшал маленький классический портик. Весь дом невозможно было увидеть целиком, поскольку он, грязный и неухоженный, стоял в углу широкой полки на козлах. Очень медленно я обошла его с двух сторон: две другие, скрытые в темноте, примыкали к стенам магазина. Из окна второго этажа, с той стороны, которая была не видна издалека, свисала поникшая и растрёпанная кукла. Мне никогда ещё не доводилось видеть настоящий дом, похожий на этот, не говоря уже о кукольных домиках, которые почти всегда напоминали виллу близ Джеррардс Кросс, принадлежавшую удачливому брату моего отца. Его особняк был похож на игрушку больше, чем это суровое, величественное здание передо мной.

— Просыпайся, — сказал мамин голос. Она стояла у меня за спиной.

— Нельзя ли пролить больше света? — осведомился отец.

Щёлкнул выключатель.

Дом в самом деле был великолепен — и, очевидно, финансово недосягаем.

— Похоже на макет Пентонвильской тюрьмы, — заметил отец.

— Какой красивый! — сказала я. — Как раз то, что мне нужно.

— Самая тоскливая игрушка, которую я видел.

— Я хочу притвориться, что живу в нём, — сказала я, — и устраивать маскарады.

Мой социальный анамнез был энергичным, но беспорядочным.

— Сколько он стоит? — спросила мама. Хозяин универмага стоял в стороне с обиженным видом, сцепив руки в замок и перебирая большими пальцами.

— Товар из вторых рук, — откликнулся он. — А скорее, из десятых. Какой-то леди понадобилось от него избавиться — так она сказала. Не хочу продавать вам то, что вам не нужно.

— А что если нужно? — вспылил отец. — Или в этом магазине вообще ничего не продаётся?

— Можете забрать его за фунт, — сказал хозяин универмага. — Буду рад освободить место.

— Там кто-то выглядывает, — сказал Константин. Он изучал дом с видом землемера или оценщика.

— В нём полно кукол, — сказал хозяин универмага. — Надеюсь, вы сможете его увезти?

— Не сейчас, — сказал отец. — Но я кого-нибудь пришлю за ним.

Это, как я знала, мог быть торговец семенами по фамилии Мун, у которого имелся большой, обтянутый брезентом грузовик, и с которым отец, бывало, братался на лужайке для гольфа.

— Ты уверена? — спросила мама.

— Он займёт слишком много места?

Она покачала головой. В самом деле, наш дом, хотя и отживший свой век, был чересчур велик для нас.

— Тогда пожалуйста!

А бедный Константин остался ни с чем.

К счастью, все двери в нашем доме были достаточно широкими, так что водитель из магазина Муна и паренёк-разносчик, назначенный по такому случаю ему в помощники, сумели осторожно водрузить мой подарок на его новое место, не накренив его и не поцарапав стену, которую мама совсем недавно покрасила. Я заметила, что кукла на втором этаже благоразумно отошла от окна.

Родители предоставили для моего дворца нашу главную гостевую, поскольку в центре неё располагался широкий стол, привезённый когда-то из Линкольншира — за ним обедали слуги в доме, где провёл детство мой отец, — и составлявший теперь всю её обстановку. (Две меньшие по размеру гостевые комнаты были уставлены картонными коробками, которые тихими летними ночами то и дело обрушивались внезапной, до замирания сердца, лавиной). На этом самом столе водитель и его помощник установили мой дом. Он доходил почти до краёв, так что узкие тропинки по его бокам опасно нависали над бездной; но поскольку длина стола намного превосходила его ширину, перед домом и позади него раскинулись роскошные деревянные лужайки, натёртые содой и блестевшие, как флюорит.

Определившись с местоположением, при котором палисаднику достался бы солнечный свет от двух окон, а лужайка у фасада, где обнесённый колоннами вход смотрел прямо на дверь гостевой, оказалась бы шире, чем на задворках, я отошла в дальний угол, предоставив двоим мужчинам водружать и выравнивать мой дворец.

— Уютно устроился, — сказал водитель Муна, когда опасные тропинки по бокам дома были подогнаны по ширине и спрямлены.

— Уютней некуда, — сказал его помощник.

Я дождалась, пока их ботинки с серповидными стальными набойками отгремят по нашей скрипучей, устланной кокосовыми циновками лестнице, затем крадучись вышла на площадку второго этажа, огляделась и прислушалась. Перед самым их приездом небо подёрнулось облаками, и пылинки в коридоре прервали свой танец. Было три часа дня, мама всё ещё работала в одной из её школ, а отец отправился в тир. Я слышала, как мужчины вышли с чёрного хода. Главная гостевая никогда раньше не была занята, так что ключ от неё торчал снаружи. В тот же миг я переместила его внутрь, захлопнула дверь и заперлась.