диск солнца – бел и зол его зенит.
кощунство лишь хулы посмертной.
на дне испуга безъязыком.
и будет память падать камнем.
с усладой млеть, слабеть пред Ладой.
предавшегося гладу сада.
лелеют старческий упадок.
«Из-за острова на стрежень,
на простор речной волны
Выплывали расписные
Стеньки Разина челны…»
Порфирородней шапки Мономаха
небесный свод главу покрыл,
двуглавого крылатей взмаха
попутный ветер да казацкий пыл.
Что мне цари, империи, султаны
со вздыбленностью их в узде границ
короны и чалмы – намаза и сутаны,
кордона нет казацкой воле – ниц
паду лишь пред упреком побратима,
пред раной друга лишь паду, моля:
предсмертью преданных очей лишь зрима
божественная горечь-благодать.
Спокоен, словно Каспия безветрье,
волшебной Персии греховный сон,
пока не всполошит аулы вестью,
как половодье Волги грозный, стон…
Грядет Урала гнев! – Вот грянет буря!
Гряда толь гор, толь волн, толь туч растет! —
Казацких стругов гром вот-вот разбудит
гаремного разврата забытье.
Базарный гам покрыла тишь предгрозья,
лишь кандалы невольников звенят
без отклика монетного, лишь дрожью
коленной множась в душах янычар.
Прищур наживы ужасом округлен,
расширен, испытуя даль, зрачок,
невольниц срам привыкший мерить гурий
бесстыдной похотливой наготой.
Вас истомило ожиданье? – Ждите! —
Все ж неожидан будет гнев небес:
терпенье переполнившим избытком
в моей руке Руси пылает месть!
Волны вздымайся ж непреклонность – весел,
на весла налегающей, братвы
прибойный рев – он, слаще хмеля песен,
бурун за буруном сердца ярит.
Когда в пороховом дыму, как в туче,
лавиной сабель молнии растут,
веленья моего единоручье,
в кулак атаки стиснув сотни рук,
неодолимее волны несметной,
неистовей шального табуна
сметает вражьих воплей пекло,
и черт ни одному из нас не брат.
Стена предсмертных стонов ближе, ближе
зубовный скрежет с сабельным роднит,
стенанья с губ и с лезвий слижет
плоть, сталь вобравшая, как эти дни
вбирает в красноречие преданья
сказитель, гордостью сердца внучат,
как мы тут сталью янычар, пронзая —
и внуку трус тогда, как черт, не брат!
Мне, пьяной вдовьими слезами, сыти
взрезая брюхо, к славе казаков
утешив приунывшие станицы
венками переполненных челнов;
мне, в прах низведшему твердынь гордыни
пасхальным звоном сброшенных цепей,
который поминальным звоном стынет
в пустых сердцах султанов и царей;
пред, жизни мне вручившими, друзьями
дозволено ли было мне всхотеть
не выкрикнуть проклятье пред врагами,
а девы неземной красу воспеть,
не злато Персии добыть, а персям
княжны ее воздать хвалу —
сей тайны изыск, братья, бросьте в песни
крутую набежавшую волну.
А вам же, братья, знать, и жить и верить:
нет звука ненавистней для меня,
чем звон цепей – на злато иль на деву
я, братья, никогда б не променял
казацкой воли заповедь лихую,
свободы сабельную благодать.
Под звон цепей пируя и ликуя,
кто б ни хмелел, наш царь иль их султан,
венца ль царя, чалмы ль султана злато
неволит отблесками кандалов,
мне все равно – с цепями ждущий брата
мне басурман и супостат! – Таков
царю урок казацкий православья,
и сабельный закон в моей руке!
А то, что у царя поболе сабель —
так вот потомкам, словно сабля, мой завет:
нудней, чем от атаки до атаки,
нет прозябанья – что же, что длинней,
чем мой бросок от Яика до плахи,
змеятся будни жертв и палачей;
покорно дотащившему до одра
мытарств и унижении воз
желанна смерть спасеньем от невзгоды,
с рожденья опаляющей стыдом;
мне ж и пред плахой все милей, желанней
та жизнь, которой буду воспалять
казацкое бесстрашье пред врагами
и ненависть казацкую к цепям.
