– Я вам не мальчик! – бушевал рассерженный Комсток. – Чушь собачья! Чушь и еще раз чушь! Я не боюсь смерти! Смерть – ничто! Вот почему я ее не боюсь! Убирайтесь отсюда, чертов лицемер! И свою паточную книжонку забирайте с собой! В детстве я вынужден был слушать ваши бредни! Но будь я проклят, если стану слушать теперь!

Раздался грохот, словно по столу ударили кулаком.

– Нет, вы будете слушать, Комсток. Сказать вам кое-что? – голос прозвучал елейно.

– Тогда отойдите подальше! – велел Комсток. – Не могу дышать, когда вы нависаете надо мной! Почему вы, черт бы вас побрал, не садитесь? Если хотите что-нибудь сказать, то говорите, старик! Да у вас кишка тонка! Мозги мушиные!

– Чего вы боитесь, Комсток?

– Я не боюсь! Какого черта мне чего-то бояться? Но мне нужен воздух, понимаете, воздух! – Это был голос человека, сражающегося с Судьбой.

– Воздуха в могиле совсем чуть-чуть, Комсток. Но если хотите, мой мальчик, я сяду. Послушайте, Комсток! – Убедительность и ирония так переплелись в голосе архиепископа, что стали почти неразличимы.

– Говорю вам, я не желаю слушать! Заткнитесь и убирайтесь! Я сейчас позвоню, чтобы вас отсюда вышвырнули!

– Послушайте, Комсток: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое»[19]. Вы помните, Комсток? Знаю, что помните. В последнем семестре я прочитал проповедь на основе этого текста в большом школьном зале.

– Что за чушь! Ерунда! Ахинея! – Это был голос мальчика, старающегося перекричать собственный страх перед темнотой.

Присутствующие беспокойно заерзали.

– Не думаю, мой мальчик. Вы так и не оставили младенческое. Вы когда-нибудь наблюдали за маленьким мальчиком с молотком? Нет, едва ли, ведь ваши предприятия не способствовали наблюдению за играющими детьми.

– Вы, старая свинья! Замолчите! Не суйте свой нос не в свое дело, и будьте вы прокляты! – Голос охрип, скрежетал от ненависти, сделался вульгарным.

– Маленький мальчик с молотком хочет все крушить и ломать, Комсток. Вы тоже хотите все крушить. Бедный маленький мальчик, Комсток! Бедный разрушающий маленький мальчик! Но взрослый человек, сознающий, что он мужчина, применяет молоток, чтобы подчинить мир своей воле. Молоток, Комсток, помогает ему чинить и творить…

– Как школьный учитель применяет палку? – Насмешливый голос был гадок.

– Самые прекрасные плодоносные растения нуждаются в крепких палках, Комсток. Ваш садовник, уверен, согласится со мной.

– Ленивый пес! Никаких цветов не видно. Ну, практически никаких! Уж он-то от меня взбучку получил!

– Не уходите от темы, Комсток.

– Кто уходит от темы, Петтифер?

– Вы, друг мой. Обычно это признак страха.

– Страха! Ха! Я не знаю, что означает это слово!

– Несчастный мальчик!

– К черту вас с вашими «мальчиками»! Говорю вам, я не мальчик! И я вас сокрушу! Вас и вашу церковь! Вашу религию! Пустословие! Суеверия! И ваше треклятое идолопоклонство! Вы больше не сможете водить людей за нос, грозить адом! Вам конец! Германия уже стала нудистской! Англия…

– Что означает нудистское движение, Комсток? Адам и Ева, первые нудисты, совершили грехопадение, надев одежды, а не сняв их. – Голос звучал спокойно, словно обращался к неокрепшему уму.

– Так вы еще и смеяться умеете? Шутить? Нерон на скрипочке пиликал, пока Рим горел, верно?

– Вероятно, это было самое мудрое в тех обстоятельствах, Комсток.

– И вообще, мой девиз – «Назад к язычеству», доктор. От самой мысли у меня уже настроение улучшилось! Христианство себя исчерпало! Оно мертво!

– Остановитесь! Подумайте! Заклинаю вас, Комсток, во имя вашего талантливого отрочества, во имя жертв, которые принес ради вас отец, чтобы вы стали, как он мне говорил, джентльменом. Остановитесь и подумайте. С вашими дарами вы способны исправлять зло, Комсток. Вашим богатством способны творить великие блага. Силой своей личности, своим магнетизмом вы могли бы повлиять на множество своих собратьев – повлиять не ради зла, а во имя добра. Заклинаю вас, выслушайте меня…

– Не стану я вас слушать! Сядьте, будьте вы прокляты! Хватит нависать надо мной! Отойдите от стола! Оставьте в покое оружие! Не трогайте мои вещи! И меня оставьте в покое! Ваша болтовня не поможет.

– Вы читали Редьярда Киплинга?

– Убирайтесь!

– У него есть рассказ о школьниках и о храбром учителе. Когда-то я тоже был учителем. Помните?

– Я помню болтливого старого глупца!

– Учитель спас мальчику жизнь, Комсток…

– Что вы заладили «Комсток» да «Комсток»? Имя-то я свое знаю!

– А я вот не знаю, Комсток. Понимаете, мы ведь ваше собственное имя пока не произносили, верно?

– Данное мне моими крестными?

– Нет, я про фамилию вашего отца. Фамилию, которую он сохранил респектабельной, Комсток. Не купленное имя. Не имя за оказанные услуги.

– Заткнитесь, черт побери! Не позволю оскорблять меня в моем собственном доме!

– Тот учитель спас мальчику жизнь, высосав дифтерийную палочку у него из горла через трубку.

– Дурак!

– Вы так думаете, Комсток?

– Нельзя быть бо`льшим дураком, чем тот, кто рискует своей жизнью!

– Можно. Это совсем просто. Можно рискнуть душой, Комсток.

– Я не верю в существование души!

– И тем не менее душа у вас есть, и у меня тоже. И я собираюсь рискнуть своей, чтобы спасти вашу, Комсток. Да, я еще дальше пойду… Вставайте, Комсток… Ага, кресло опрокидывается… Ну же, Комсток…

Послышался грохот опрокидывающегося кресла, и одновременно тьму прорезала вспышка выстрела, но звука не последовало. Присутствующие вскочили, зажглись лампы, а сэр Джон Сомарес, улыбающийся, но измученный, поморгал и пренебрежительно произнес:

– Так себе диалог, конечно, джентльмены. Но моего собственного сочинения.

– Боже мой, Джонни! Неужели ты имитировал оба голоса? – воскликнул важный театральный критик.

Сэр Джон, бледный и осунувшийся, поклонился, принимая комплимент.

Во втором ряду архиепископ Мидлендский тоже заморгал. Остальные старательно избегали смотреть на него. Встав, он направился к сэру Джону. Зрители, понимая, что кульминация вот-вот наступит и этот драматический момент не был отрепетирован, смотрели с любопытством, точно пьеса закончилась и они подслушивают сцену в гримерной, гораздо более напряженную, но к ним не имеющую отношения.

Архиепископ Мидлендский взял за локоть сэра Джона. Великолепно владея собой, особенно когда старческие глаза привыкли к свету, он сказал:

– Дорогой Джон, я в ваших руках. Могу лишь заметить, друг мой, что мне бы хотелось держаться так же хорошо, как вы. На самом деле я потерял голову. Бедный Комсток! Но свой тезис вы доказали убедительно.

Присутствующие выходили по одному. Никто не разговаривал, хотя чинно, будто перед лицом смерти, три редактора, два театральных критика, главный партийный организатор (ошеломленный), помощник комиссара (временно отстраненный и тихо чертыхающийся) и знаменитый драматург (качающий головой, точно в ответ на какой-то сомнительный комплимент) подобно статистам совершили безупречный театральный уход со сцены через высокую дверь гостиной сэра Джона и были выпровожены на улицу безупречным лакеем. Едва они покинули дом, как завязались бурные разговоры, гораздо более возбужденные, чем тот, что звучал в комнате, которую они покинули.

– Я узнал, что вы основали отделение кадетского корпуса в Блэкминстере, – произнес сэр Джон.

– Джонни! – позвала Мартелла.

– Уже иду! Прошу меня извинить. Я задержусь не более чем на… – он был щепетилен в подобных вопросах, – пять минут.

Сэр Джон посмотрел на открытую дверь, потом на архиепископа. Те, кто его не знал, возможно, решили бы, что он подмигнул. А после направился к своей жене.

– Джонни, ты не можешь!

– Ты чудесная женщина, Мартелла, – помолчав, сказал он.