Двое сотников сбегали в острог и скоро вернулись с двумя вёдрами вина, зачерпнули его серебряным ковшиком-корцом, подали с поклоном князцу, тот поводил носом над ковшиком, протянул его Еремею.
— Однако ты пей, — сказал и хохотнул, сверкнув белыми зубами.
Еремей выпил, крякнул и утёр усы рукавицей. Князец, хитро щурясь, понаблюдал за ним, кивнул. Ему тоже зачерпнули вина. Он выпил, не утёрся, но, хохоча, вздыбил поводьями чёрного жеребца, тот на задних ногах прошёлся плясом по кругу и тяжко пал на передние копыта.
— Карош! — мотнул малахаем князец. — Одно ведро — конь, одно ведро — две коровы, пять баранов тоже одно ведро.
Не торговался Еремей, пошептался с Василием-приказчиком, и тот с сотниками сбегал в острог за сорокаведёрной бочкой. В начале похода их было три, осталось полторы. Берёг их прижимистый Афанасий Филиппович на чёрный день, вот и пришёл он, куда чернее. Правда, Кривой Василий с сотниками за долгие пять лет похода тайно баловались винишком, но весьма скромно. Не приведи Господи, прослышит о самочинстве воевода — засечёт. Потому-то и сохранилось из ста двадцати вёдер шестьдесят.
Прикатили одну пузатую, просмолённую. Князец что-то прокричал стоящим вдали эвенкам, там забегали и скоро пригнали тридцать коней, шестнадцать коров и десять баранов. Князец велел выбить затычку из бочки. Выбили, отсосали трубочкой винца полный корец, Еремей отпил из него, а князец осушил до капли, да ещё перевернул, постукивая им по колену, и спрятал за пазуху. Еремей подмигнул Василию, и тот развернул припасённый платок и подал на нём князцу в подарок пистоль в золотой насечке с перламутровыми вставками по гнутой рукояти. Князец аж взвизгнул, схватил его, поцеловал и щёлкнул курком.
— Ай, бачка, ай кароший! — взвизгивал, ширя узкие глазки. — Порох нет? Свинец нет?
— А вот тебе и припас, — Василий подал увесистый кожаный мешочек с круглыми пулями и другой — с порохом. Наклонился, поднял оброненный шёлковый с красными розами по белому полю платок, подал князю. Тот скомкал его, затолкал за пазуху и тут же захотел опробовать пистоль: умеючи сыпанул в ствол пороху, вбил пулю, прицелился в оленя и спустил курок. Грохнул выстрел, князец окутался дымом, олень отпрянул скоком в сторону и свалился на бок.
— Вай-вай! — ликовал захмелевший князец. — Эй, Ольдой, гони наша подарка сверху двадцать оленя! Ай, карош! Другой такой нету?
— Честный торг, — ответил Еремей через толмача. — Ещё приезжай… А ты, Ждан, русский человек — оставайся с нами, отпустит, видишь, как радёхонек?
Малой покачал головой, запечалился глазами и ответил совершенно по-русски:
— Благодарствую, боярин, да останусь я. Жёнка у меня из ихних, раненого меня выходила, да и приплода ждём. Скажу тебе: эвены мирные, как дети, обхождение любят. А вам в дороге Бог в помощь: в понятии я что к чему. А с князьком для верности по рукам ударь.
Малой поговорил с князцом, тот разулыбался и протянул руку.
Ударили по рукам, и эвенки отъехали довольные, а в остроге началась большая работа. Всем руководил Еремей: повелел забить всех баранов и пять коров. Остальных вести за обозом. Распорядился варить мясо в больших котлах с ячменём и толокном, кормить вдосыть. Повеселевшие казаки днём и ночью готовили сани и нарты оленьи. Переговорил Еремей с отцом и настоял немедля перекочёвывать в Иргенский острог, хоть и долог к нему путь и труден, да там хлебных запасов оставлено и зверя дикого добыть проще, и озёра большие и рыбные. Осесть там и ждать пополнения, о котором воевода просил царя ещё как прибыл на Нерчу и начал отстраивать заново острог. Второй год прошёл, как отправил грамотку государю с надёжными и бывалыми казаками, а присылки всё нет.
Слушал Афанасий Филиппович и только головой кивал, поддакивая. К середине марта сани и нарты были готовы, коней приучили ходить в упряжи. Подсчитали тюки с сеном — должно хватить до Иргень-озера. Загрузились скарбом, оставили в остроге двадцать казаков с пушкой. Аввакум, не спросясь у Пашкова, облачился в сохранённую ризу и середь двора со крестом в руках взгромоздился на сани. Сдвинулись, обстали батюшку все оставшиеся в живых сто шестьдесят полчан, опустились на колени. Прочёл молитву ко Господу Аввакум и закончил акафистом ко Святителю Николе:
— Возбранный Чудотворче и изрядный Угодниче Христов Никола! Силою, данною тебе свыше, слезу всякую отъял ты от лица люто страждущих, богоносе отче Никола: алчущим бо явился ты кормитель, в пучине морской сущим избавитель, недугующим исцелитель, и всем всякий помощник ты, вопиющим к Богу, — аллилуйя!
Благословил крестом, и обоз из тридцати саней и двадцати нарт съехал в устье Нерчи, а далее вверх по Шилке до слияния её с Инго-дой, чтобы там, даст Бог, переволочиться в острог Иргенский. Хмуро оглядывались назад казаки, пока видны были кресты над могилами отрядников да стены острожные, бывшие им тюрьмой немилостивой. Но скоро всё завесилось метельной кутерьмой, остались за белёсой мглой живые двадцать казаков, да под стеной крепостцы заметённые снегом и оплаканные вьюгами трупы.
Аввакуму Пашков выделил лошадёнку с санями, их протопоп устелил сеном, загрузил оставшимся добром, усадил Марковну с Агриппкой и Прокопкой, укрыл двумя сшитыми полстью оленьими шкурами, сверху натянул парусное полотнище, чтоб не замёрзли. Сам с Иванкой шли за возком, жались от ознобного ветра-мызгуна, гуляющего под худой одёжкой. Неподкованные лошади скользили, падали на гладком льду, лишь кое-где переметённом снежным настом. И остальные отрядники брели за своими санями, не утруждая выбивающихся из сил лошадок. Тяжек был переход, люди раскатывались на синих стеклинах, убивались то спиной, то затылком, поднимались и, охая, шли дальше. Остановки были редкими: спешил Афанасий Филиппович, опасался наскока туземцев. Он, не вылазя на свет белый, сидел со всем своим большим семейством в деревянной кибитке, сбитой на долгих санях и запряжённой тройкой самых сильных коней. Еремей не посиживал с ними, он брёл следом, ведя в поводу коня, приглядывая за обозом. В дороге больше питались строганиной, но и останавливались сварить горячего. Разводили костры и всегда навешивали над ними шесть артельных котлов, в каждый строго по весу бросали мясо, а закипало варево, то Еремей с Василием обходили костры, и приказчик в каждый котёл сыпал по три ковша муки или толокна. Рожь приберегали. Наскоро похватав горячего, люди шли дальше. К вечеру по реке начинал тянуть продувной, леденящий хиус, и казалось, бледное солнце в спешке пряталось от него за острые гольцы, но там раскалывалось о них и растекалось по белым горбинам оранжевым жёлтком, который тут же утопал в снежной опуши. И сразу небо задёргивалось тёмной завесью, сплошь унизанной брошами продроглых, сверкучих звёзд, и в долину реки вплывала непродыхаемая стынь: изо ртов людей и коней выпыхивал тугой пар, мельтешил перед глазами колючими блёстками, блёстки тёрлись друг о друга, шелестели невнятное, и окутанный паром обоз двигался вслепую в шепчущемся тумане.
К исходу третьей недели продвигались совсем вяло, хоть и поубавилось клади на санях. Несколько лошадей сломали ноги, груз переложили на другие сани. Кончилось сено, и казаки обламывали ветки с дерев, рубили прутья тальника. Хуже было оленям: отпускать их в лес покопытить, как делают эвенки, казаки боялись: убегут в тайгу, не сыщешь. Оголодавшие олени нехотя жевали прутья, и с каждым днём их оставалось всё меньше. Теперь люди не прятались от мороза в санях — тощий коняга тут же чувствовал лишнюю тяжесть и останавливался, а то и ложился, и если у людей не хватало сил поднять его скоро на ноги, он примерзал брюхом ко льду и его добивали, рубили на куски топорами и всё, кроме головы и копыт, забирали с собой. Только воевода с женой и невестка с младенцем ехали в своей кибитке. Его коней подкармливал овсецом приказчик Василий, а сам с Еремеем да с Марьей и Софьей шли, как все, за санями, спотыкались, падали, но шли. Часто налетали шальные ветродуи, тащили изнемогших людей по льду, и не за что было ухватиться руками. Лошадей с санями сворачивало с пути, разносило далеко друг от друга, а вразброд двигаться было опасно: страна варварская, туземцы немирные. Казалось, конца не будет страшному пути. Аввакум обвязал себя верёвкой, наказал Марковне с Агриппкой крепче держаться за неё, а сам с Иванкой и Прокопкой изо всех сил упирались ногами, наваливаясь грудью на ветер.
