Настасья Марковна — а пусть их смотрят! — промокнула платочком слёзы на щеках родимого, прижалась к груди, успокоила голосом напевным:

— Ниче-о, Петрович, и в Сибири той земля Божья, и тамо люди живут, а мы чё? Оттерпимся.

Закивал Аввакум, взглядом поблагодарил её, поцеловал в голову и тоже утешил, вспомня слова Сусанихи:

— Ничо, Настасьюшка, горести, они от Бога, а неправды от дьявола.

За воротами толклась толпа, надавливала на охранных стрельцов молча, без крика и ругани. Однако стражи расступались и пропускали во двор редкие кареты знатных бояр. Из одной вышли князья Одоевский и Хованский, князь Иван Большой, но к Аввакуму не подошли, видно было — опасаются глядачей и подслухов патриарших. Мялись у кареты, кивали головами протопопу, прощались. И другие знакомцы прощались, стоя у крыльца приказа Сибирского. Один Стефан, духовник государя, обнял и благословил Аввакума без опаски. Да и нечего было страшиться духовнику: худ был и бледен последней бледностью смертной, жизнь догорала в нём останним фитильком лампадным. И когда обнялись, показалось Аввакуму — Лазаря из могилы изведённого прижал к груди, а не Стефана.

— Поведаю тебе, брат мой во Христе, тайное, — дыша с посвистом, осипшим и тихим, как никогда, голосом вышептал духовник, заглядывая ему в глаза своими поблекшими: — В миг, когда вознамерился Никон стричь тебя в соборе Успения Матери Божьей, то тамо Вавиле, Христа ради юродивому, дано бысть узреть у врат царских стоящего преподобного Сергия Радонежского с двумя отроками-ангелами. Сказывал мне Вавилушко, сияние вкруг них было зело велие, очам несносно. Когда ж взял патриарх ножницы, то святый Сергий руки свои сложил крестом косым Андреевским, и от креста рук его сноп света горнего пал на царя. И сошед с места своего, государь в слезах, яко пьяный качаючись, воспретил волей преподобного твоё расстри-жение. Никто же другой не узрел того явления, токмо Вавилушко, скорбный, сподобился. А как Никон состригнул огнь со свечи ослоп-ной, так и затуманился Сергий, отступил в алтарь, тамо и сияние иссякло… То доброе, брат, знамение. О тебе печётся в Царствии Небесном преподобный, сидя одесную у Царя-Света. Прощай, брат.

Тенью бестелесной отошёл от Аввакума Стефан и, пройдя меж расступившихся стрельцов, пропал, как расточился в народе. И ещё одна карета, проблескивая гранями хрустальных стёкол, въехала в ворота и остановилась вблизи семейства Аввакумова, запряжённая четвёркой, с казачками на запятках и кучером в дорогом красном кафтане. Вся в серебряных бляшках сбруя на вороных лоснящихся конях сияла, подобно звёздам на чёрном небе. Закормленные рысаки не стояли на месте, вскидывали сухие гордые морды, вытанцовывали тонкими ногами, сыто ржали.

Из кареты ступил на землю Фёдор Ртищев, под локоток любезно высадил сестру свою, царицыну боярыню Анну в кичке жемчужной с насурьмлёнными разлётными бровями, с румянцем на подбелённом лице, в жёлтом с серебром опашене, сапожках со шнуровкой золотной.

Низко-низко поклонились они Аввакуму, он тоже коснулся земли рукой. И как недолюбливал протопоп «возлюбленный сосуд Никонской», смутился сердцем от сочувствия её и заботы. А держала в руках боярыня ладненький коробец лаковый и голубенью глаз близоруких, подтопленных слезою, уласкивала детишек, скорбно поджав красивые губы.

— Прими, батюшко, и ты, матушка, гостинец чадушкам, — попросила, поднося коробец Настасье Марковне. — В нём потешки сладкие, уж не обессудь.

Прикусила Марковна запрыгавшие губы, с поклоном приняла подарок. Анна тож платочком душистым прикрыла глаза и отошла, скрылась в карете. Опечаленный Фёдор, крепясь не выказать слезы, бодрил себя нескладной улыбкой, выговаривал спешно:

— На телеге в сундуке шубы для вас тёплые, да от царевны Ирины Михайловны облачение церковное, да книги. Много чего приложила. Бог вам в дорогу, — приобнял за плечи Аввакума. — Царской милостью свидимся, молись о нас.

Простился, и покатила карета, расступились стрельцы, пропуская её за ворота, и снова сомкнули строй, а за их спинами во дворе оказался новый протопоп Иван Данилов. Стоял он, гордо выставив напоказ протопопий посох, щурился, наблюдая, как рассаживается по телегам семейство опального протопопа. Подумал было Аввакум, проезжая мимо, глянуть в его мышкующие глаза, но телеги тронулись к противоположным воротам. И не стерпел Аввакум, прокричал, удаляясь:

— Выслужил-таки палку ту, а, Ивашка?! — и рассмеялся горько. — Ужо беспятые тебя ею в преисподнюю и погонют!

Покатил из Первопрестольной в незнаемую, даже во снах не явленную Сибирь печальный обоз, уваливаясь с боку на бок на вымоинах, и вострепетала душа Аввакума, и восчувствовала, как вместе с ней и телегой колеблется земли Устав.

По книгам Ямского приказа путь до Тобольска исчислялся в три тысячи вёрст, и сопровождающим казакам было строго предписано «поспешать без замешки». Потому-то и гнали возницы скорбный обоз по осенним дорогам с утра раннего до позднего вечера. В Переяславле-Залесском к двум казакам добавили трёх стрельцов, в Ярославле ещё столько же, да две подводы с военной поклажей, с овсом для коней. В ясные дни от одного станка до другого проскакивали скоро, но в ненастье осеннее под нудным дождичком тяжко приходилось лошадям и людям: грязь чавкала под копытами, наворачивалась пластами на колёса — спиц не разглядеть, телеги кряхтели в колдобинах и лывах, вязли по ступицы, кони надсадно хрипели, уросили, не в силах тащить непотяжное. Тогда девять мужиков подсобляли им, с руганью плечуя возы из рытвин.

Аввакум не посиживал праздно на телеге. Он и по доброй дороге редко садился в неё, жалел коней, а тут уж старался во всю свою силушку. Одобрительно гудели конвоиры, когда он впрягался в оглобли и выдёргивал телегу из грязи, даже конь благодарно косил на него влажным от устали глазом.

В один такой день в конце сентября, перед праздником Воздвижения Честного Животворящего Креста Господня, между Ярославлем и Вологдой преставился на руках протопопицы младенчушко Корнелий. Покинул слякотный мир молча с материнским соском во рту, вцепясь ручонкой в тугую грудь Настасьи Марковны. В последние два дня жаром исходил как угль в стынущем кострище — осквозило предзимним ветродуем в щелястом возке.

Остановился обоз, Марковна сошла в лужу, прижимая к груди сыночка, завёрнутого в одеяльце заячье, из-под тёмных надглазниц виноватясь посмотрела на Аввакума и, не сказав ни слова, пошла скользя и пошатываясь вперёд по дороге, будто торопилась уманить от возка навестившую их смертыньку, а то ну да усядется, незрячая, пред напуганными детками, поджидая новой жатвы-укоса, чтоб смахнуть косою-разлучницей колоски душ безгрешных.

— Ох, уж не надо тебя! Ох, уж не смей! — вышёптывала омертвелыми губами протопопица, надеясь убедить ли, упросить безглазую, что пришла она только за Корнелюшкой, так пущай за ним одним по лывам и тащится, небось, скоро пристанет по грязище-то и отвяжется от них.

Так и шла со скорбным у груди свёрточком до ближней деревушки о пяти избец с прихромнувшей над погостом часовенкой. В полдень остановились возле неё, притихшие, нахмуренные, напросились на недолгий постой к старику бобылю. В красном углу на лавку под иконами уложили Корнелюшку. Почерневший от горя Аввакум долго чёл молитвы, стоя с детишками и Марковной на коленях перед лавкой, сопели, тёрли глаза стрельцы, осенялись по-старому, а казаки Диней с Акимом приглядели у хозяина годное брёвнышко, пилой оттёрли от него небольшенькую чурочку, раскололи полмя и топором да долотом к ночи выдолбили в половинках углубленьица по росточку усопшего. В ладненькую домовинку-колодинку, обвив пеленой, уместили, кропя немыми слезьми безгрешного предстателя пред Отцом Вечным.

Всю ночь и утро молились пред младенцем, а с восходом ясным Аввакум на вытянутых руках, как дарохранительницу, перенёс гробец в часовенку, отпел с молитвой-просьбой: «Упокой, Господи, рабёнка, чадо младое, в кущах райского сада Твого». В тишине вынесли гробик к вырытой могилке, поставили возле. Никто не причитал, не выл, ребятишек Марковна подгребла к себе, будто ограждала несмышлёнышей крестом рук своих от бед грядущих, чаемых и нечаемых.