– Господи, да как же вы мне все надоели: любит – не любит, изменяет – не изменяет… Отстань, я сапожник без сапог, и меня это устраивает. Все-таки ты еще на пещерном уровне развития, Ленка. Жить-то всю жизнь с человеком, а не с любовями. Удивительно, что ты этого совершенно не осознаешь. Да… боюсь, даже если ты со своим маменькиным сынком расстанешься, все равно толку не будет. Эх, долго еще с тобой попивать будем на майские праздники вдвоем!
К девяти вечера мы почти опустошили бутылку, и я начала собираться домой. Последние попытки звонков на сотовый и домашний так и не увенчались успехом. Мы с Катькой вылезли из такси у подъезда – дома на кухне горел свет. Только непонятно было – хорошо это или плохо. Я вошла в квартиру, осмотрительно задержав Катьку на лестничной клетке. Тихо. Телевизор. Ладно, заходим.
Вовка сидел на кухне, на столе в ореоле жалкой предусмотрительности стояла ваза с цветами. Под глазом бланш. Заслышав шаги в прихожей, Вовка сделал телик потише и вышел в коридор. Видок был жуткий: лицо опухшее, огромный синяк в самом цвету. Катька, набесившись у Асрян, уже устала и особо внимания на Сорокина не обращала. Максимально быстро я стащила с нее верхнюю одежду, искупала и быстро положила в кроватку. Слава богу, у Ирки ей достался большой кусок пиццы, так что ужин в наши планы не входил. Вовка все это время стоял столбом посреди прихожей в полной тишине. Катерина быстро заснула. Закрывая дверь спальни, я успела медленно досчитать до десяти и пару раз глубоко вдохнуть.
– Ленка, прости. Я немного сорвался, перебрал.
Я постаралась обойти его с фланга и просочиться в ванную без вступления в диалог, так как по амплитуде шатания четко поняла: тело еще с приличным процентом алкоголя в крови. Но Вовка не желал оставаться неуслышанным и вцепился мне в локоть.
– Лен, ну в конце концов… выходные… праздники…
– Это все круто, но через день на работу, а за такой срок лицо не поправится. Мне просто стыдно за тебя, понимаешь? Я уже даже не говорю, что раньше хоть волновалась: где ты, что ты? – а теперь уже так привыкла к тому, что телефон вечно выключен, что даже и не переживаю. Как сказала твоя мама после аварии: «Ты теперь взрослый человек, и все, что ни случится, мы переживем». Мне бы ее нервы!
– Че ты маму-то впутываешь? Ты че, уже сообщила?
Я судорожно пыталась нажать кнопку внутреннего тормоза, понимая, что утром, как всегда, буду жалеть об этом никуда не ведущем споре с пьяным человеком. Но ничего нового – как всегда, не сработало. Глупо.
– Никому я ничего не сообщила. И даже не хочу знать, откуда бланш. Надеюсь, что ничего криминального, иначе все же придется мамочку впутывать, сам понимаешь.
Вырваться из цепких Вовкиных рук не удавалось, и чем настойчивее я пыталась добраться до спасительной двери в ванную, тем крепче Вовка впивался в мой локоть. Последняя фраза явно оказалась лишней. Вовка вцепился в меня обеими руками и начал трясти.
– Ты че, страх потеряла совсем?! Ты че, думаешь, все мама решает?! Да ты дура конченая! Просто дура. Сидишь в своей этой больничке и в ус не дуешь. Да ты вообще знаешь, как деньги зарабатываются? Как вообще по жизни вопросы решаются? Дебилка…
Появились опасные громкие ноты, и я испугалась, что проснется Катька. Я рванулась, собрав последние остатки злости. Вовка как-то неловко опрокинулся на пол, что дало мне возможность почти добраться до ванной. Но заблуждаются те, кто думает, что пьяные передвигаются медленнее трезвых. Это не так. Уже взявшись за ручку двери, я почувствовала, как он схватил меня за плечо. Я рванулась, почти освободилась, но последовал сильный толчок в спину, и в ту же секунду я с грохотом упала в коридоре.
Ничего. Несильно. Ничем не ударилась. Жива.
Я инстинктивно сжалась на полу в комок, ожидая следующего толчка. Продолжения не последовало. Я повернулась. Вовка сидел на полу в метре от меня и тяжело дышал, обхватив руками голову. Жутко хотелось врезать ему ногой по челюсти, однако чувство самосохранения и, безусловно, мысль о Катьке остановили мой порыв. Стало холодно, ноги и руки вмиг окоченели.
– Вова, все, успокойся. Давай уже не сегодня… Катьку разбудишь. Иди спать, пожалуйста.
Видимо, в мозгу у Сорокина сработал какой-то внутренний ограничитель, и я получила возможность приблизиться к двери в ванную комнату. Проскользнула и тут же закрылась на щеколду. Хотелось расплыться в горячей, наполненной до краев ванне, забыться и размякнуть, но я волновалась за Катьку. Наспех помывшись, быстро выскользнула обратно, чувствуя, что так и не согрелась.
Тихо. Вовка валялся в гостиной: голова на диване, тело на полу. Я плотно закрыла дверь в гостиную и пошла к Катьке.
Все-таки надо сделать замок в спальне. Теперь это обязательно надо сделать.
Ночью приснилась анатомичка. Как там у Ирки: ручки, ножки, нервус френикус. На старом операционном столе лежало вымоченное в формалине тело одинокой питерской бабушки, отданной на растерзание студентам по причине отсутствия родственников. Девчонки пытались выковырять у бедной бабуси нужное нам позарез сухожилие плечевого сустава, иначе пересдачи по анатомии было не миновать. Я почему-то пересчитала всю нашу группу – не хватало Асрянши, что сильно меня удивило, и я стала смотреть по сторонам. Ирки нигде не было. Забавно. Однако Асрян обнаружилась буквально через секунду, когда мой взгляд зачем-то пополз наверх. Там, под темным сводом питерского сырого подвала, она летала на метле, точно ведьма из «Вия», тихо, по кругу, поглядывала на процесс свысока и жевала сервелатный бутерброд размером с ее голову. Тем временем поиски сухожилия окончательно зашли в тупик. Первая сдалась я, сильно нервничая из-за случайно обнаруженной в столь странном образе Асрян. Озвучить свою находку было страшно, потому что если все же мне померещилось и ее там нет, то это будет равносильно добровольной явке к психиатру.
– Девчонки, хватит уже. Наверное, вчерашняя группа уже все тут расковыряла. Ничего мы не найдем. Блин, надоело! Пересдача так пересдача.
Со стороны входа в аудиторию послышалось легкое шипение. Я вздрогнула от неожиданности и повернулась. В дверном проеме материализовалась Екатерина Борисовна, преподаватель по анатомии. Она оказалась странно одетой – темный балахон с огромным капюшоном времен средневековой инквизиции. Хотя что тут странного, ведь мы всегда звали ее Всадник без головы. Почему так, не спрашивайте – не знаю.
Вот оно – конец, пересдача.
Мучительница замерла между коридором и аудиторией, пристально оглядела нас одну за другой, явно выискивая жертву на сегодняшний день. Взгляд остановился на мне.
– Сокольникова, а хочешь, я тебе кое-что скажу по секрету?
Не дожидаясь ответа, она неожиданно поднялась над полом на несколько сантиметров, нарушив, вслед за Асрян, законы гравитации, и поплыла в мою сторону, рассекая пропекшийся формалином воздух. Товарищи мои явно ее не видели и продолжали упорно бороться за зачет по анатомии. Я оцепенела от ужаса, хотелось кричать, но, как ни открывала рот, не могла издать ни звука. Всадник приблизился и, наклонившись к моему уху, медленно прошептал:
– Так вот, Сокольникова… Ты ведь уже получила фонендоскоп на пульмонологии, так?
– Д-д-да, Екатерина Борисовна. На той неделе.
– Прекрасно! Но только существует, понимаешь ли, один маленький нюанс. Есть доктора, проходившие всю свою жизнь с фонендоскопом на шее, лечившие бронхиты, пневмонии, туберкулез и рак легкого, но никогда, слышишь, никогда так и не научились понимать, что же они такое слышат там, в этих трубках! А ты, ты, Сокольникова, что ты слышишь, когда пытаешься понять, что же есть внутри у человека и как оно работает? Что ты там слышишь?
Я проснулась в холодном поту. Катька спокойно посапывала. В комнате царил полумрак, уличный фонарь освещал пространство около подъезда. Я села на кровати. Как тихо и хорошо. Все то же смещение в никуда, тот же покой. Предметы медленно и постепенно обретали привычные формы: маленький бабушкин комод, моя гитара в углу, детский столик, тяжелые плавающие шторы. Все застыло в пространстве, выплыло из сумрака только наполовину и не желало вернуться в реальность. Неподвижность и полусвет, ни запахов, ни звуков, ни оттенков, ни времени. Нет слов, нет движения, страданий и чувств. Что-то еще здесь есть, мы слепые, мы не видим.
