Я заходила в ординаторскую с тем же результатом еще раз и еще раз. Наконец к двенадцати часам старая сволочь все-таки сносила свое мягкое место за морфием. Крики женщины к тому времени разносились по всему коридору, хотя я уже три раза колола анальгин. Никаких других обезболивающих в то время не водилось.

После морфия она затихла. Я колола ее еще в четыре, в девять часов, не давая вернуться в эту реальность и вновь ощутить, как это, оказывается, бывает больно. Несколько раз за сутки минут на десять-двадцать она приходила в себя. Я помогала ей сесть, выпить воды, умыться, а потом снова начиналась боль. Все мои мысли крутились вокруг нее, других больных как будто и не существовало. Я машинально ставила капельницы, уколы, делала процедуры в других палатах. В десять часов вечера зашла посмотреть на нее. Она была мертва. Все страдания последних месяцев запечатлелись на ее лице. И если честно, я была рада, что она больше не мучается. Хотя это так несправедливо, так жестоко: ее дети, ее будущее, все исчезло, ничего уже не будет. Почему старая сука Софья Матвеевна жрет прямо сейчас жареную курочку и попивает чаек, а бывший муж нашел уже новую пассию, позабыв и про детей, и про жену? Почему? Вот что казалось совершенно неясным. Я гладила ее по руке, такой бледной и худенькой. Хорошо запомнила: у нее были красивые тонкие пальцы, как у пианистки. Потом закрыла ей глаза… Я сидела рядом, не в состоянии встать, вызвать санитарок и пойти работать. Как может жить мир дальше, когда умер человек? За дверью по коридорам ходили больные, обсуждали погоду за окном, недоваренный геркулес на завтрак, а она лежала просто так, в палате, рядом, и ничего не происходило, ни здание не рухнуло, ни старая гинекологическая овчарка ни разу не поперхнулась, дожевывая свой ужин. Вот это, наверное, и есть первая могилка на моем кладбище. Софья Матвеевна была недовольна нашей совместной работой и перестала дежурить по воскресеньям, понимая, что я – студентка и беру только выходные. Позже мне кто-то шепнул: старая мынжа, слава богу, ушла из больницы и подалась в депутаты. После того дежурства я сильно заболела, пролежала с высокой температурой около недели. Теперь уже много лет прошло, и я научилась не умирать с каждым пациентом. Сами понимаете: иначе врача надолго не хватит. Но надеюсь, что все-таки не дойду до состояния Софьи Матвеевны. Вот такая вот история про могилки.

Полина Алексеевна слушала, не отрывая от меня взгляда и ни разу не пошевелившись. В какой-то момент мне даже показалось, что в ее взгляде исчезла былая доброжелательность, только жесткое, пристальное внимание. Почудилось. На высоком лбу появилась сочувственная складочка, Полина Алексеевна заговорила, заполнив тяжелую паузу. Черты ее лица вновь смягчились.

– Боже мой… я думала, что нынешнему поколению досталась хорошая спокойная жизнь, а теперь вижу, как все по-разному. Вы знаете, Елена Андреевна, по вашему рассказу понятно: вы на своем месте. Да-да, не стесняйтесь.

– Чепуха, люди испокон веков работают в разных местах, в том числе и в морге. Там, кстати, очень веселые господа работают. Имела возможность пообщаться, и не раз. Так что ничего из ряда вот выходящего я не вижу в нашей работе.

– Нет, я все это прекрасно понимаю. Но все же большинство людей стремится к душевному комфорту, а не к постоянным испытаниям на стойкость. Это сложный путь. Я вот на вас смотрю и даже приблизительно не понимаю, что могло хрупкую красивую девушку заставить пойти работать в больницу «Скорой помощи».

– Это отдельная история. Будет возможность – расскажу.

– И все-таки я думаю, что теперь быть двадцатилетним совсем непросто. У нас существовала идея, Советский Союз, было кем-то написанное расписание, а у вас этого нет. С одной стороны, это прекрасно: столько возможностей вокруг, разных путей в жизни. Но с другой стороны… Мои некоторые подруги еще работают… Говорят, в школе с каждым годом все хуже и хуже: дети невозможные, никто не читает книг. А я все равно верю в молодежь. Хотя бы даже на примере сына убеждаюсь: капитализм – это не так уж и плохо. Я воспитывала его в соответствии со своими представлениями, лелеяла мечту: вот он закончит аспирантуру, останется на кафедре, и дальше, и дальше. Но он пошел совсем по другому пути. И сегодня сам себе хозяин. Теперь я вижу: он на своем месте, как и вы.

– Почему же вы растили его одна?

– Это совсем обычная история. В ней ничего интересного нет. Я была замужем, но мы расстались, когда Саше исполнилось шесть лет.

– Сами от мужа ушли?

– Можно сказать, что так. По крайней мере, заявление на развод подала сама.

– Почему? Откровенность за откровенность, Полина Алексеевна.

Пауза с глубоким вздохом.

– Собственно, ничего, как я уже сказала, примечательного. Он работал в милиции. Люди там, как известно, работают довольно жесткие или уж наверняка такими становятся со временем. Его карьера складывалась неплохо. И вообще, все довольно долго было хорошо. Даже подумывала о втором ребенке. Но когда Сашу отдали в ясли, все пошло наперекосяк. Не сразу, нет – постепенно. Муж стал поздно приходить домой, часто выпивал. Хотя пьяницей он не был. Да и не стал, насколько я знаю. И вообще, у него давно вторая семья и, надеюсь, все хорошо.

– Так в чем же тогда была причина?

– Елена Андреевна, самое страшное, на мой взгляд, что может случиться в семье, – это неуважение, а точнее, рукоприкладство. Это случилось несколько раз, и последние эпизоды прямо на глазах у Саши. Нет, может быть, это для кого-то и норма. Но я, понимаете, выросла в семье очень интеллигентной: мой отец преподавал физику, а мать – русский и литературу, как и я. Они сорок пять лет проработали в одной школе, на Васильевском, работали даже в блокаду. Отец лишился нескольких пальцев на правой руке еще в детстве, поэтому его не призвали. Так они и оставались в Питере с первого до последнего дня блокады и не пропустили ни одного рабочего дня. Сами полуживые… И детки такие же, голодные и истерзанные, но приходили учиться. Если кто не пришел, значит, скорее всего, больше его и не увидят. А ночью копали окопы, сбрасывали фугасы с крыш. Даже не могу представить, чтобы мой отец поднял руку на мать. После всего, что они пережили вместе! С ними жил дедушка, отец моей мамы. Человек он был нездоровый, страдал туберкулезом и погиб в первую же блокадную зиму. Они еще несколько дней держали тело дома, чтобы получать по его карточкам хлеб, а потом подкармливали на переменках самых слабых детишек, тех, кто кашлял сильнее остальных или спал почти весь урок. Конечно, нам хочется вспоминать только такие моменты: проявление мужества, достоинства, но ведь не все было так. Моя мама рассказывала, что из ворот Смольного выходили вполне упитанные дамы. Так возник слой питерских богачей, забиравших за кусок хлеба или мешочек муки наследственный антиквариат. Да это все известная история… думаю, ничего нового я вам не рассказала.

– В вашей семье есть чем гордиться. Но все-таки что случилось с вашим мужем?

Она всплеснула руками.

– Вот так! Это все моя болезнь! Я эти дни ловлю себя на совершенно не свойственной мне рассеянности. Вот полюбуйтесь: забыла, о чем мы говорили.

– Ничего. Хотя диабет и вправду не лучший фон для сосудов головного мозга, но очень много, поверьте, зависит от больного. Лично я верю в вас на все сто процентов.

– Да-да, я тоже очень на себя надеюсь. Я ведь за много лет привыкла рассчитывать только на себя. Только в последние годы, когда сын встал на ноги, позволила себе расслабиться и не думать о счетах за электричество, не планировать траты на еду, одежду… Так вот… Собственно, ничего удивительного с моим мужем не случилось: он просто был таким, каким был. Многие из поколения послевоенных мальчиков не имели нормального мужского воспитания. А я всего лишь очень не хотела, чтобы мой Саша тоже поднял руку на свою жену. Слава богу, мы теперь с Ирочкой как за каменной стеной. Вы знаете, Елена Андреевна, я все-таки думаю, что человек не рожден для страданий. Жизнь дана нам для радости, несмотря ни на что.