Светлана высвободила свою материальную оболочку из несколько маловатого для нее старенького кресла, поставила тарелки обратно на тележку и полезла рукой в правый карман.

– Ну так что, други мои, курить-то идем?

Вот это пообедали, черт подери.

Беседа напоминала хождение по лезвию бритвы, и народ с явным облегчением вывалил за Светланой подымить. Что касается меня, то табак так и не смог вписаться в мой жизненный цикл, хотя иногда я с большим удовольствием выкуривала сигаретку на кухне у Асрян. В ординаторской настала долгожданная тишина. Все дела, кроме дел седьмой палаты, были улажены, до свободы оставалось не так далеко. Я собрала последние анализы Вербицкой в уже успевшую распухнуть историю болезни и вышла в коридор. Дверь у Полины Алексеевны была слегка приоткрыта. Вербицкая отличалась от остальных: в больнице все валяются на кровати большую часть времени, стараются делать лежа практически все: есть, пить, разговаривать, переодеваться. А она даже для простого чтения сидела за столом. В кашемировом, шоколадного цвета платье, замшевых туфлях на маленьком каблучке, даже едва заметные губная помада, пудра и румяна.

– Полина Алексеевна, доброе утро. Я к вам с хорошими новостями. Сахара просто прелесть, давление за выходные пионерское, так что снимаю вас с инсулина и, думаю, к пятнице собирайтесь домой.

– Ах, Елена Андреевна, спасибо. Какая радость! Я ведь уже места себе не нахожу, волнуюсь за девчонок: как там они без няньки? Сын на работе по двенадцать часов, невестка просто разрывается. Она еще успевает каждый день меня навещать, готовит по ночам разные низкокалорийные блюда.

– Ну, вот и обрадуете их. Можете официально вызвать встречающих на пятницу.

– Прекрасно! Сын приедет. А как у вас дела? Отдохнули от нас, от больных, за два дня?

– Что вы! У меня не бывает таких долгих выходных. В субботу традиционное дежурство. Я еще дежурю в приемном покое. В другом корпусе, напротив.

– Боже мой, вы так не успеете ни замуж выйти, ни детишек завести!

– Это все я уже успела, не переживайте.

– На вас глядя, никогда бы не подумала. А сколько вам лет, простите за бестактность?

– Двадцать семь, я уже совсем большая.

– Вы молодец. Но дежурства в вашем приемном покое – это просто за гранью реальности. Я как-то приезжала с внучкой сюда в выходные: она повредила ногу. Там творился настоящий ад.

– Да, работа, конечно, не сахар, но дает хороший опыт. Иногда просто футуризм какой-то бывает, за гранью понимания и вообще за гранью реальности.

Я посмотрела на часы и поняла, что у меня еще целый час до Катькиного сада. Тут же возникла коварная мысль: если я не вылезу до конца рабочего дня из палаты Вербицкой, то убью сразу двух зайцев: не надо будет идти принимать новых больных (И без меня полная ординаторская. Сволочи, как зад на отделении отсиживать – так это да, а как подежурить – так это нет) и заведующая, даже если просечет меня тут, будет очень счастлива увидеть, как я тщательно обслуживаю платных больных. Я села на стул поудобнее.

– Если вам скучно, Полина Алексеевна, могу поведать, что такое ночное дежурство, на примере недавних субботних событий.

Она тут же вся превратилась в слух. Я рассказала ей в красках про последние приключения с героем из вытрезвителя в главной роли. Рассказ такого содержания, безусловно, являлся рискованным мероприятием, но любопытство взяло верх: очень хотелось понаблюдать за ее реакцией. Предчувствие меня не обмануло. Поначалу Вербицкая интеллигентно пыталась справиться с реальными эмоциями, но к концу рассказа она уже хохотала так, что старшая медсестра, проходя мимо, на всякий случай осторожно заглянула в палату.

Удивительно, как смеется. Так только в восемнадцать лет смеются.

– Елена Андреевна, как стыдно над этим все-таки смеяться. Боже мой, но невозможно смешно! Бедный человек, несчастное поколение мужчин! Я думаю, вы меня специально веселите. Сомневаюсь, что на ваших дежурствах всегда так весело. Печальная фраза – у каждого доктора свое кладбище.

– Так и есть, Полина Алексеевна.

– Вы такая еще молодая… Почему не пошли куда-нибудь в более спокойное место? Ведь есть же косметология, физиотерапия, стоматология, наконец.

– Не знаю, Полина Алексеевна. Каждому свое, наверное. Я бы там заснула, это точно. Какая-то непонятная потребность в постоянном адреналине. Самоутверждение, что ли. Сказать себе самому: я спасла человека, он еще много раз улыбнется, увидит день, ночь, траву и снег. А про кладбище… Всегда вспоминаешь тех, кого не смог спасти. И даже если не было шансов, еще долгое время перебираешь в голове все возможные варианты, ищешь, что же все-таки сделал не так. Получается, каждый врач сам заполняет это место за черной оградой. Там есть и просто погибшие без его вины люди, которые запомнились больше остальных, а есть и те, кто имел маленький шанс остаться живым, но по какой-то причине, о которой доктор помнит до конца жизни, они не остались в этом мире положенный срок.

– Неужели и у вас свое кладбище, Елена Андреевна?

– Так, это уже совсем не разговор с выздоравливающим больным. Это какая-то чернуха. Нет, на эту тему мы не будем общаться. Вы ни на моем кладбище, ни на чьем-либо не окажетесь еще ближайшее лет тридцать, это точно.

– Елена Андреевна, вы уже успели научиться понимать пациентов! Вы же видите: меня это волнует как человека, ваши переживания и эмоции. Ведь прежде всего вы молодая хрупкая интересная девушка, а потом уже доктор.

Такую черную тему на самом деле не очень хотелось развивать. Но тут, перебирая свои воспоминания, я поняла, что даже Асрян ничего не знает про этого человека. Никто ничего не знает, потому что я никому никогда об этом случае не рассказывала.

– Ну… ладно, уговорили. На самом деле я помню эту женщину очень хорошо. Лет девятнадцать мне было. Работала тогда медсестрой на гинекологическом отделении в этой же больнице между учебой, по воскресеньям или субботам. Обычно мы дежурили с подругой, но в тот раз она приболела, оставив меня одну на шестьдесят человек. За недели три до этого дежурства положили молодую женщину с раком шейки матки. Последняя стадия. Ей было около тридцати лет, точно уже не помню. Двое детей. Муж ушел, как только узнал о болезни. И вот, когда уже химиотерапия перестала помогать, женщину положили к нам. Присматривать за детьми оказалось некому, и ее родная сестра забрала их к себе домой. Хосписов тогда еще не существовало. Она очень мучилась. Состояние ухудшалось катастрофически быстро, обезболивающее кололи по шесть-семь раз в сутки. Вечерами сестра два раза в неделю привозила детей, и бедная больная за пятнадцать минут до их прихода сама ползла в туалет, умывалась, красила ресницы, губы и потом целый час сидела на кровати с улыбкой на лице. Она читала им, рассказывала какие-то смешные истории, рисовала вместе с ними. Но как только дети выходили за порог, я бегом неслась в палату со шприцом в руке. Уже открывая дверь, видела перекошенное от страдания лицо.

Так продолжалось около трех недель. В итоге пришел жуткий финал: боли стали невыносимыми, она металась по кровати и грызла простыни. Тело стало белое, как снег. Человек гнил заживо, и в палате стоял невыносимый запах. Утром того самого дежурства медсестра, сдавая мне смену, сообщила: пациентка уже двое суток на морфине, в семь часов вкололи последнюю ампулу и надо просить гинеколога идти с запросом в наркокабинет на седьмой этаж. С наркотиками было строго, и медсестрам этот процесс не доверялся, сами понимаете. Да и уйти я не могла, так как осталась одна на все отделение. Дежурила со мной старорежимная гинекологица, страшная матерщинница. Еще из тех, кто считал, что обезболивание при аборте – большая роскошь. Часам к десяти утра больная уже начала подвывать. Я зашла в палату. Она с трудом открывала глаза, и только одна вещь держала ее в сознании – постоянная страшная боль. Я посмотрела на все это и направилась в ординаторскую: морфин нужен уже сейчас. Сначала минут пять стучалась. Ответа не последовало. Потом все же решилась зайти. Говорю ей: «Софья Матвеевна, надо вам в оперблок сходить, за морфием для Алексеевой. Она уже мечется и воет минут двадцать». Мерзкая бабка в тот момент употребляла кофе и маленький бутербродик с красной рыбкой, как сейчас помню вкусный натюрморт на столе. А еще телевизор орал невозможно громко, новости по Первому каналу. Старая сука даже не повернулась в мою сторону. Чавкала и говорила одновременно: «Господи, вот сначала к гинекологу не ходят годами, а потом жалуются. Это просто у нее отек мозга начинается, вот и воет. Я не глухая, все и без тебя слышу». Я по наивности пыталась спорить: «Да нет же, ей уже второй день морфин дают пять раз в сутки», а в ответ: «Ей же утром укололи. Еще и трех часов не прошло. А мне сейчас надо какую-то блатную посмотреть, прислали от главврача. Ничего, уколи пока анальгин. Через час схожу».