– Господин, – возразила служанка, – я думала, вы любите рыбу. Это ваш любимый лещ. – Она кивнула на Софию. – Хозяйка приготовила его с черносливом, как вам нравится.

Он повернулся к жене:

– А как насчет куска свинины? Любовь моя, сходи завтра к мяснику, пока мы еще не покрылись чешуей, как водные жители.

Мария фыркнула – не то от смеха, не то из презрения – и вернулась в кухню. Наглость! С тех пор как ушел Карел, их лакей, прислуга совсем отбилась от рук. Надо поговорить об этом с женой.

София ничего не ела. Разглядывая свой бокал, она произнесла:

– Я не хочу, чтобы этот художник появлялся в нашем доме.

– Что?

– Не хочу, чтобы он приходил. И рисовал наш портрет.

Он уставился на нее:

– Но почему?

– Это опасно, – ответила София.

– Опасно?

– Мы просто… потакаем своему тщеславию.

– А чему потакаешь ты, любовь моя, когда к тебе приходит портниха?

– Это совсем другое дело…

– Сколько часов ты тратишь на примерки, вертясь перед зеркалом? – Корнелис перегнулся через стол и погладил жену по руке. – И я этому очень рад, дорогая, потому что твоя красота заставляет сильнее биться мое старое сердечко. Вот почему я хочу запечатлеть ее на полотне.

София теребила бахрому на скатерти.

– Но это очень дорого. Восемьдесят флоринов…

– Разве я не могу тратить деньги так, как хочу?

– Восемьдесят флоринов – многомесячный заработок какого-нибудь плотника. – Она задумалась. – Или моряка.

– С каких пор тебя волнуют такие вещи?

– Художник мне не нравится, – помолчав, произнесла София.

– По-моему, он приятный человек.

Она подняла голову, ее лицо покраснело.

– Нет, он мне не нравится – у него наглый вид.

– Что ж, если он тебе действительно не по вкусу, я расплачусь с ним и найму другого. – Корнелису хотелось сделать жене приятное. – Есть Николас Элиаз или Томас Кайзер. Правда, у них много заказов, так что придется немного подождать. Мы можем обратиться даже к Рембрандту ван Рейну, но он заламывает такие цены, что их с трудом потянет даже мой кошелек.

Корнелис с облегчением принялся за еду. Значит, вот в чем дело. Женщины – странные существа со множеством причуд. Они устроены сложнее мужчин. Как коробочки с секретом: здесь надо что-то нажать, там повернуть, и только тогда поймешь, чего они хотят.

Корнелис обожал свою жену. Порой, когда он видел ее при свечах, у него перехватывало дыхание от ее красоты. Она была его светом, радостью, опорой. Корнелис считал жену чудом, потому что она вернула его к жизни в тот момент, когда он уже потерял надежду. Спасла его так же, как он спас ее, хотя в другом смысле.

Корнелис подбросил в камин дров, сел в кресло и закурил трубку. «Величайшая радость для человека – счастливый дом, где его ждет любящая супруга». Правда, Софии сейчас рядом нет. Ее шаги негромко скрипят наверху. Потом все стихает. После ужина она пожаловалась, что у нее болит голова, и сразу ушла. Обычно сидит рядом с ним и шьет; иногда они играют в карты. Но сегодня София весь день какая-то нервная и пугливая, словно жеребец перед грозой. И странная выходка насчет художника для нее совсем нехарактерна.

Корнелис беспокоился, не заболела ли она: у нее такой бледный вид. Может, она скучает по своей семье? Здесь, в Амстердаме, у Софии почти нет друзей, а жены его приятелей гораздо старше ее. Она совсем не выходит из дома, не радуется жизни. Когда они обручились, София была веселой девушкой, но в последнее время ее характер изменился. Наверное, все дело в ответственности, какую налагает на нее забота о доме, – пожалуй, им следует нанять еще одну служанку. Вероятно, жена чувствует себя запертой в клетке, как тот щегол, которого он держал у себя, когда был маленьким.

Корнелис выбил трубку и встал с кресла. У него болели все суставы, особенно спина. Зима была долгой. Он чувствовал, как на него давит уличный туман и тяжесть города опускается на плечи, точно крышка чугунного котла. Да, он постарел.

Корнелис запер дверь и потушил все свечи, кроме одной, которую взял с собой наверх. Дом пропах жареной рыбой. Вчера на берег возле Бервийка выбросился кит. Огромный, раньше таких не видели. Местные жители пришли в смятение: дурное предзнаменование, знак грядущих бедствий. Море извергло из себя чудовище, чтобы наказать людей за грехи.

Корнелис понимал, что это всего лишь суеверие. Знал это по опыту. Катастрофы обычно обходятся без знамений, они происходят неожиданно. Ни одно зеркало в их доме перед тем, как умерла его первая жена Хендрике, которой было всего сорок, не разбилось. И никакие созвездия не предрекли им того, что оба их ребенка умрут во младенчестве.

Корнелис уже потерял одну семью. И подобно всем пережившим большое горе знал, что жизнь лишена смысла. Те, кто осиротел, чувствуют это сердцем, хотя и убеждают других, будто на все воля Божья. Он продолжал соблюдать религиозные обряды. Каждый вечер читал Софии Библию, и они оба склоняли головы в молитве. По воскресеньям Корнелис ходил в церковь, а жена посещала свою тайную мессу: ее вера дозволялась лишь при условии, что церковные службы будут проводиться тайно. Однако Корнелис сознавал, что все эти правильные речи произносят только его губы. В то время как сомнения, какие он испытывал, оставались без слов. Корнелис едва решался высказать их самому себе. Потери не укрепили, а ослабили его веру, и единственная надежная вещь, за которую он мог уцепиться, лежит сейчас в его пуховой постели.

Корнелис вошел в спальню. София преклонила колени у распятия. Это его удивило: он думал, что она уже легла. Наверное, молилась уже давно. Увидев его, жена вздрогнула. Перекрестившись, она забралась на кровать и легла, уставившись в потолок. С балки свисал ее бумажный свадебный венок, обросший пылью и похожий теперь на осиное гнездо.

София заворочалась и вздохнула. От нее веяло ароматом юности. Прилив желания согрел его старые кости, оживил холодную кровь. Корнелис разделся, опорожнил свой мочевой пузырь в горшок и надел ночную рубашку. Эта кровать была его ковчегом; каждую ночь крепкие молодые руки не давали ему уйти на дно.

София лежала, свернувшись в клубок и зарывшись головой в подушки. Она притворялась, будто спит. Корнелис погасил свечу и залез в постель. Задрав сорочку, он положил руку на маленькую грудь жены. Помассировал ее сосок.

– Милая супруга, – прошептал Корнелис и потянул ее руку к своему сморщенному члену. – Мой маленький солдат сегодня сонный. Настало время исполнить свой долг.

София сжала пальцы в кулак. Он заставил жену развернуться и прижал ее ладонь к своему телу, водя ею вверх и вниз. «Боевая тревога…» Его член напрягся; дыхание стало хриплым. «Стоять смирно!» Шутка, которой они часто обменивались с женой. Раздвинув ей ноги, Корнелис принял нужную позу. Когда он в нее вошел, она слегка вздрогнула. Зарывшись лицом в ее волосы, он тискал ее ягодицы и все крепче прижимал к себе под ритмичный скрип кровати. С каждым новым движением его дыхание учащалось.

Прошло несколько минут. По мере того как Корнелис старел, ему все труднее удавалось извергать семя. Работая бедрами, он вспомнил эпизод из прошлого. В детстве Корнелис жил в Антверпене, и Гретье, их служанка, приходила к нему пожелать спокойной ночи. Однажды она вдруг задрала юбку и положила его руку себе между ног. Он почувствовал колючие волосы и мокрые губы. Она двигала его пальцами; ее губы разъезжались в стороны, как шлепки сырого мяса. Потом его палец уперся во что-то плотное, вроде маленького шарика, спрятанного в укромных складках ее плоти. Гретье заставила его тереть это место, вверх и вниз, все сильнее и сильнее… и вдруг бедра ее сомкнулись, зажав его ладонь. Служанка застонала. Вскоре она освободила его руку, рассмеялась, шлепнула по щеке и ушла.

Тогда его это напугало. Буквально привело в ужас. Он чувствовал стыд и тошноту. Ему было всего десять. От его мокрых пальцев пахло рассолом и гнилыми дынями. Потом это воспоминание застряло у него где-то внутри. Корнелис ужасался своей порочности, и в то же время она его возбуждала. «Вот-вот… сейчас… залп из всех орудий!» – прошептал Корнелис и вдруг изверг в нее семя. В последнем спазме он отчаянно сжал ее тело; его худые ляжки задрожали. Затем обмяк, полностью опустошенный, и его старое сердце бешено забилось под ребрами. «Слава Господу», – выдохнул он.