«Из Илиона ветер погнал меня к Исмару, в страну киконов^[43]. Я разорил город и поразил их. Мы взяли их жен и добро и поделили поровну, так что никто не остался без своей доли добычи. Я предложил немедленно бежать оттуда без оглядки, но мои дураки-матросы не послушались. Вина было вволю, и баранины, и говядины — целые стада овец и винторогих коров они зарезали на берегу. Пока они прохлаждались, наши киконы бросились за помощью к горным киконам, своим соседям, более многочисленным и умелым, способным воевать в конном строю, а понадобится — то и в пешем. Они обрушились на нас чуть свет, несметные, как листья и цветы весной. Над нами висело предчувствие катастрофы, проклятие Зевеса, у которого были еще казни в запасе про наши бесталанные головы. Отряды вступили в бой у быстрых судов и ливнем лили друг на друга копья с бронзовыми наконечниками. Пока длилась заря и прирастал благословенный день, мы стояли, как вкопанные, и отражали их рой, но когда солнце перевалило через зенит, и приблизилось время пахаря распрячь волов, киконы потеснили дрогнувшие ахейские ряды. Каждый корабль потерял по шесть воинов. А мы, на этот раз избежавшие смерти и рока, отплыли со смешанными чувствами: радуясь, что избежали злой судьбы, и горюя о наших товарищах. Ни один из моих толстобрюхих кораблей не тронулся с места, пока мы трижды не помянули имя каждого бедняги, погибшего от рук яростных киконов на прибрежной равнине.

«Затем Собиратель туч Зевес натравил на нашу эскадру Северный ветер. Заревела буря. Тучи ослепили зрак земли и моря. Ночь низвергнулась с небес. Порыв ветра разметал корабли, шторм разорвал паруса в клочья. Под страхом немедленной смерти мы срубили мачты на палубу и взялись за весла. Яростно мы гребли к берегу. Два дня и две ночи мы береговали, и отчаяние и страшная усталость грызли наши сердца. На третий день ярковолосая Заря принесла свет дня. Тут взмыли наши мачты и сияющие белые паруса, и мы смогли расслабиться и спокойно смотреть, как ветры и рулевые ведут нас правильным курсом. Да, в тот раз я чуть было не добрался невредимым до отчизны. Но волна, и течение, и северный ветер объединились против меня, когда я огибал мыс Малею, и отнесли меня далеко за Киферу.

«Девять дней меня гнали беснующиеся ветры по обильному рыбой морю. На десятый день мы высадились в стране лотофагов^[44], которые, как коровы, едят цветы. Мы сошли на берег наполнить меха водой, а моя команда села перекусить на берегу у кораблей. Как только они утолили первый голод и жажду, я выбрал двух матросов, дал им третьим связного, и послал их разведать, какие люди тут живут. Они немедленно ушли и встретили этих самых лотосников, а те и не думали убивать моих посланцев, но угостили их блюдом из цветов лотоса. Стоило кому попробовать этот медово-сладкий цветок, как желание вернуться на корабль угасало в нем. Он предпочитал остаться жить с Едящими лотос, кормиться лотосом, а память о доме медленно исчезала из его сознания. Мне пришлось искать их и тащить обратно на корабль. Они рыдали, но мы насильно притащили их на борт и приковали в трюме. Я удерживал прочих моих спутников, рвавшихся на берег, чтобы и они не попробовали Лотос и не позабыли о родине. Они поспешно сели на гребные банки и отплыли, а затем взмахнули веслами и взбили море до седой белизны.

«Мы подошли к земле заносчивых неправых циклопов^[45], что во всём полагаются на богов, а сами не пашут и не возделывают угодий, и все же изобильно произрастают там несеяные и небороненые хлеба, и ячмень, и лозы с тяжелыми гроздьями, а их утучняют Зевесовы дожди. Нет у них ни властей, ни советов, ни судов правосудия, а живут они в горных пещерах, всяк царит над своими женами и детьми, сам себе закон, ни пред кем не в ответе.

«У лукоморья циклопов, ни близко, ни далеко, лежит плодородный остров^[46], лесистый остров. На нем водятся несчетные дикие козы. Люди их не пугают, охотники с собаками не выслеживают, ломясь сквозь заросли к перевалам. Молодую поросль не травят овцы и не рушат плуги, но остается это место в одиночестве, невозделанное, рай для блеющих коз, затем, что нет у циклопов ни охрянощеких кораблей, ни корабельных мастеров, что могли бы построить им мореходные суда для приятных плаваний по городам Вселенной, как у обычных людей, что искушают судьбу в морях на других посмотреть и себя показать. Иначе они могли бы забрать себе этот остров, потому что он совсем неплох. Все бы хорошо урождалось в свой черед в его мягких влажных лугах за рвом серебристого моря, а здешней лозе не было б переводу. Урожай, снятый в срок с такой ровной нивы был бы тяжел, затем что подпочва тучна. Его гавань — готовый порт, где не нужны якоря и швартовы. Корабли можно прямо посадить на береговую отмель и оставить безбоязненно, пока моряки собираются с духом, или пока не задует благоприятный ветер. А в глубине залива бежит чистая струя источника, бьющего в пещере. Черные тополя осеняют ее.

«Мы вошли в бухту, несомненно, направляемые богом, потому что ночь была черная, беспросветная. Туман окутал наши суда, и луч луны не мог пробиться с неба сквозь низкие облака. Так мы не видели ни острова, ни волн, длинных, медленно наплывающих на укрытый берег. Мы лишь почувствовали, как наши добрые суда плавно коснулись земли. Лишь они легли на грунт, мы убрали паруса и сошли на берег, и тут же, прямо на кромке воды, погрузились в глубокий сон.

«Когда пришла розовоперстая Заря, мы в изумлении пустились в обход острова, а нимфы, дочери Зевеса, вспугнули для нас диких коз с гор — моей команде на обед. Мы кинулись к кораблям за гнутыми луками^[47] и дротиками с долгими наконечниками и стали стрелять, разбившись на три отряда. Очень скоро бог послал нам сколько душе угодно дичи: добычи была такая пропасть, что по девять коз досталось на каждый из двенадцати кораблей моей флотилии. А моему кораблю, в знак особой привилегии, было отпущено десять коз. Потом весь долгий день, пока солнце не зашло, мы пировали. Мяса было до отвала и выпивка отличная, красное вино еще не иссякло в трюмах наших кораблей: мы захватили не один винный погреб при разоре святыни киконов. Так мы обедали, поглядывая на страну циклопов, столь близкую, что мы видели подымающийся дымок и слышали голоса людей и блеяние овец и коз, пока, наконец, солнце не село и не спустился мрак, а тогда мы растянулись в дремоте прямо на кромке моря.

«На рассвете я созвал своих людей на совет и изложил им свой план: "Оставайтесь здесь, верные товарищи, а я со своим кораблем и командой быстро двину туда, посмотрю, кто там живет — грубые дикари или гостеприимные, чтящие богов и справедливость люди". Отдав этот приказ, я пошел к своему кораблю и велел команде выбрать кабельтовы^[48] и подняться на борт. Они подчинились и лихо уселись на гребных банках. Море побледнело под ударами весел. Когда мы подошли к ближайшему берегу^[49], мы увидели на мысу пещеру, величественную пещеру под сводами лавров. Судя по всему, на ночь в нее загоняли большое стадо овец и коз. Вкруг зева пещеры крепкостенный двор был сооружен из глубоко врытых скал, а за ними, — изгородь из стволов высоких сосен и разлапистых дубов. На самом деле это было логово великана, чудовищного монстра, который пас свои стада вдали от берлоги и избегал контактов с людьми. Был он одинокой неверной тварью, это чудище, и страшного обличья: не на манеру человека, едящего хлеб, но вида совершенно исключительного и выдающегося, наподобие поросшего деревьями горного утеса.

«Я приказал своей верной дружине оставаться на страже у корабля, а сам выбрал двенадцать лучших, по моему усмотрению, людей для вылазки и пустился с ними в путь. В последний момент я захватил с собой мех крепкого вина, выдержанного и бархатистого. Оно досталось мне от Марона, сына Еванфа, жреца Аполлона, бога-хранителя Исмара. Марон жил в своей густой роще (посвященной Аполлону Фебу), и мы, когда разоряли Исмар, богобоязненно пощадили его, и его жену, и ребенка. В выкуп он дал мне ценные дары — семь талантов червонного золота и чашу чистого серебра, и это — кроме отменного вина, которого он нацедил двенадцать кувшинов. Только он сам, и жена его, и ключница знали секрет этого вина — рабыням и служанкам он не доверял. Когда хотел Марон^[50] отведать вина^[51], то нацеживал лишь одну меру глубокого блаженства и разбавлял двадцатью мерами воды, и тогда от чаши шел сладкий, чисто небесный дух, и удержаться от выпивки было уже невмоготу. Я наполнил зельем большой мех и взял с собой. Захватил я и зерна в кожаной суме. Вещий инстинкт подсказывал мне, что нам предстоит столкнуться со странным и лютым чудищем неимоверной силы, не различающим правды от кривды и неудержимым.