Несмотря на внешнее сходство, Павлик и его отец представляли собой полную противоположность друг другу. Виктор был человеком действия, гигантом, способным вынести на своих плечах груз жестокой многолетней борьбы, а его сын — начитанным, хрупким мальчиком, похожим на богиню ночи Никс. Его уважение к отцу окрашивалось едва приметным чувством обиды — вроде той, какую испытывает маленький обитатель пионерского лагеря, дождавшийся приезда родителей. Он страстно мечтал об этом дне, готовился к нему, собирал цветы, перечитывал родительские письма, и вот наконец они приехали. Завидев их издали, еще за железной оградой лагерной территории, он бросается со всех ног навстречу, повисает на шее матери, отца, не знает, куда девать себя от переполнившей его радости, но после первых же объятий и поцелуев выясняется, что несколько его мелких просьб не выполнено, забыто, не учтено. И вдруг становится совершенно ясно, что письма его читались невнимательно, родители собирались в спешке, что все эти фрукты, книжки, печенье, конфеты покупались наспех, после работы, в последнюю минуту, между прочим. Рассеянный взгляд отца. Поглядывание на часы. И хочется все бросить, расплакаться, убежать…

— Прекрасно, что ты покажешь Ире музей, — сказала Лариса. — Но лучше бы в воскресенье.

— В воскресенье там народу полно. Сплошные экскурсии.

Давно ли Лариса, маленький Павлик и я вот так же всерьез и долго обсуждали, когда пойти в музей? Смутные времена, институтские битвы — все это тоже было вчера, во всяком случае, совсем рядом, но только теперь я чувствую себя как бы отделенным от того времени звуконепроницаемой, пуленепробиваемой перегородкой. Все еще вижу людей, которые ходят, разговаривают, кричат, спорят, но оттуда не доносится ни звука. Там у меня не осталось ни друзей, ни врагов, и мои воспоминания ничем не грозят: ни счастьем, ни горем. Жизнь по эту сторону перегородки может и вовсе не сообщаться со старой жизнью. Стоит повернуться спиной — и ее словно не существует. А в новой моей, радостно полупустой жизни, как в еще не захламленной квартире, сияет другой свет, здесь иной воздух, и человеческие голоса в ней звучат раскатисто и свежо.

Вместе с завершением работы по подготовке выставки я окончательно разделывался со своим прошлым, центр моей жизни перемещался во времени и пространстве (я чувствовал это прямо-таки физически!), и теперь она почти вся была сосредоточена в женщине, которую я любил, и в том существе, которому надлежало явиться на свет.

По негласному уговору так или иначе связанные с Виктором дела велись через Павлика. Лариса была еще слишком слаба, и никто из нас, ее друзей, не хотел причинять ей боль лишним напоминанием.

Базанова-младшего я предупредил о своем приходе по телефону. Лариса встретила меня без улыбки, но за последний год я успел привыкнуть к застывшему выражению ее лица, неподвижным глазам, чуть встрепанным, поседевшим наполовину волосам и медлительным, будто во сне, движениям. Память уже не связывала эту Ларису с той красавицей, из-за которой когда-то я сходил с ума.

Я обнял ее, поцеловал и почувствовал холодное прикосновение губ. Из своей комнаты вышел Павлик, мы пожали друг другу руки, а следом за Павликом из другой комнаты выбежало очаровательное кудрявое существо в белом кружевном платье — самая юная представительница базановского семейства. Она остановилась в нерешительности, не зная, как вести себя при постороннем. Старший брат погладил ее по головке:

— К нам дядя Алик пришел.

Павлик стал совсем взрослым. Окончив школу, он поступил в Московский университет на исторический факультет.

— Тебя можно поздравить?

— Спасибо.

— Только что за профессия для мужчины, — подшучивал я над ним. — Кому теперь нужны историки, Павлик? Да еще в таком количестве. Переходи на другой факультет, пока не поздно.

Я был рад за него. И за себя — самую малость. Мне хотелось, чтобы его профессиональная судьба сложилась счастливо, чтобы он нашел в себе достаточно сил и мудрости, а в окружающих — понимание, поддержку и стал настоящим историком, Геродотом нашего времени.

После традиционного чая мы с Павликом удалились в его комнату. Я достал из портфеля фотографии, которые брал у Ларисы для пересъемки, и выложил на письменный стол.

— Дядя Алик!

— Что, дорогой?

— Вы не могли бы дать мне все папины фотографии?

— Конечно.

— Я объясню. Один человек хочет написать книгу о папе. Ему нужны фотографии. Еще он просил дневники, записи, письма — все, что осталось. Обещал заплатить. Мне сейчас очень кстати.

— Вот как! Кто же это, если не секрет?

— Вы не знаете. Меня с ним познакомил Капустин. Он известный на Западе писатель. У нас не переводился. Пишет биографические романы. Папу, оказывается, хорошо знают за границей.

— Понятно, — сказал я, несколько ошарашенный.

— Дядя Алик, у меня большие неприятности.

— Что-нибудь случилось?

— Да. Если ничего не предпринять, то у Пакс будет ребенок.

— Что же вы намерены предпринять?

Павел в растерянности смотрел на меня.

— Пакс ведь тоже должна учиться.

— Мама знает?

— Нет.

— А ее?

— Тем более.

— Но при чем деньги? У нас это делается бесплатно. Скажи, ты любишь ее?

— Кажется, да.

— Если «кажется», значит, не любишь.

— Люблю. Просто неудачно выразился.

Тогда не делайте глупостей, — хотелось сказать ему. — Пройдет каких-нибудь двадцать лет, ваш сын или дочь вырастет, вы будете еще молодые, и он, ваш ребенок, будет молодым, и нет ничего на свете лучше этого. Своему сыну я бы сказал: бери Ирочку в наш дом. Если в тебе есть силы, талант, ребенок не помешает. Можешь иметь хоть десять детей. Талант преодолевает все. Все внешнее и то, что внутри тебя: лень, страх перед трудностями, отсутствие свободного времени, необходимость зарабатывать деньги. Но если окажешься слаб и немощен, тогда все у вас полетит кувырком в любом случае. Станешь жаловаться на судьбу, на раннюю женитьбу, на преждевременного ребенка, и свои неудачи постараешься свалить на них. Вы испепелите то прекрасное, что связывало вас, возненавидите друг друга. Кончится разрывом, разводом, безотцовщиной и одиночеством. И кто может наперед сказать, дорогой Павлик, каким человеком ты окажешься?

— Зачем тебе деньги?

— Я еще не знаю, что нас ждет.

— Ради бога, не драматизируй ситуацию. Тоже мне, бедные влюбленные. Сколько он обещал заплатить?

— Тысячу. Сказал, что может привезти на эти деньги все, что я захочу: магнитофон, дорогой проигрыватель, одежду.

— Неплохой бизнес. Ты намерен снять копии с отцовских бумаг?

— Не думал об этом.

— Маму предупредил?

— Да.

— Как относится она?

— Сказала, что я имею больше прав на отцовское наследство и могу поступать по своему усмотрению.

— Ты предупредил, что он иностранец?

— Дядя Алик, вы напрасно думаете плохо. Он не просит научные записи отца. Только личные. Вы считаете, раз иностранец — значит, обязательно шпион?

— Не говори ерунды.

— Он интересный человек, хочет написать историю жизни отца. Что плохого?

— Ничего. Только, боюсь, пожалеешь когда-нибудь. Возможно, это даже помешает тебе стать настоящим историком. Наступит время и придет неодолимое желание прикоснуться к истории своей семьи. Не праздное любопытство — такая же жизненная потребность, как в воде и свете. И ничем другим не сможешь ее утолить. Многие из нас изломали свою судьбу из-за отсутствия такой возможности. Перечитай Аксакова. Какую силу берет он от земли, на которой стоит. Поговори на эту тему с Капустиным.

— Аксаков — скучный писатель.

— Скучный? Замолчи. Есть вещи, о которых ты не имеешь права судить, дорогой Павлик. Не потому, что глупее, — пусть даже в тысячу раз умнее меня. Но ум молодости — особый ум. Ты поймешь это лет через двадцать.

— Вы хотите сказать, что я стану скучным моралистом? Возможно. Но что в этом хорошего? С некоторыми вещами я никогда не соглашусь.