Возможно, когда-то мы все это изучали в школе, но теперь я напрочь забыл, почему боги поссорились с гигантами и чем кончилась та война. Павлика же главным образом волновало распределение сил: кто из борющихся был  н а ш  и кто  н е  н а ш. Поскольку тематика фриза касалась исключительно мужского занятия — войны (хотя в ней принимали участие и женщины), Лариса уступила роль гида мне. Заглядывая в таблички, я пытался объяснить Павлику то, что мог понять сам. Опрометчиво полагая, что это последнее наше посещение Пергамского алтаря, я никак не готовился к случайному очередному визиту в музей. Павлик быстро уставал и начинал канючить. Однако в следующий раз все повторялось снова: младший Базанов проявлял удивительное постоянство и донимал меня расспросами, уличая в том, что раньше я отвечал иначе.

Различие между гигантами и богами Павлик усвоил сразу: одни были голыми мужчинами, другие — преимущественно одетыми в легкие одежды женщинами. И хотя бо́льшую симпатию вызывали гиганты, терпящие поражение, на вопрос Павлика, кто есть кто, н а ш и м и  я все-таки назвал богов (вернее, богинь). Гиганты, видимо, заслуживали кары, раз эти мудрые, исполненные сознания своей правоты женщины так легко, шутя, повергали их в прах.

Страдальческое лицо Алкионея с трещинами в углах губ поначалу вызвало у маленького Базанова смешанное чувство страха и жалости, но потом что-то очень рассмешило его в этой фигуре. Он давился от смеха, прикрывал рот рукой, кокетливо поглядывал на меня. Оказывается, безликая Афина (лицо не сохранилось), вцепившаяся в волосы Алкионея, напомнила ему рассвирепевшую учительницу или девчонку, которой бумажная пулька угодила в лоб.

Лариса сидела на скамеечке в центре зала, мы с Павликом медленно шли вдоль стен, и картины битвы всякий раз оживали. Бич Гекаты свистел над головой Клития, прекрасная Артемида с воистину божественным бесстрашием устремлялась навстречу юному, безжалостному Отосу. Неистовствовал безглавый Зевс, у его ног умирал молодой гигант, пораженный Перуном. Напружиненные ягодицы и спина Порфириона красноречивее слов говорили о том, что мир придет только с победой или гибелью гигантов, — пусть боги не рассчитывают на их смирение, как и они, гиганты, не станут рассчитывать на снисхождение всесильных богов. Ника устремлялась к Афине на крыльях победы, следом за Адрастеей скакала на льве ее alter ego, богиня Кибела, с предвозвестием возрождения жизни, а богиня ночи Никс целила то ли шар, то ли чашу в голову упавшего на колено гиганта, которого, собственно, на фризе почти не было — только нога, кусок руки и осколок шлема.

Потом мы шли по бульварам в сторону Пушкинской площади. Я провожал их и сам отправлялся домой.

— Сегодня мы идем в цирк, — сказала однажды Лариса. — Хочешь, пойдем с нами. У нас три билета.

— А Витя?

— Витя занят.

Вспомнил, что в институте распространяли билеты. Будет весь наш сплоченный коллектив. Поблагодарил, отказался.

В другой раз они собрались в театр.

— Идем на детский спектакль с Ирочкой Январевой и ее мамой.

Голос игривый, веселый. Мама Ирочки произвела на Ларису самое благоприятное впечатление.

Мамы познакомились в цирке, дети подружились, а у пап по-прежнему были сложные отношения, переросшие во вражду, сменившиеся впоследствии вынужденным миром и закончившиеся новой вспышкой неприязни, невольным свидетелем которой мне довелось стать.

Вдруг телефонный звонок:

— Павлик заболел. Не отпускает ни на шаг, даже обед не дает приготовить. Просит рассказать о богах и гигантах, спрашивает, когда с дядей Аликом снова пойдем  т у д а.

Я съездил в музей, сфотографировал слепки и принес Павлику фотографии. Он был счастлив. Даже положил их к себе перед сном под подушку, случайно смял, рыдал от горя, так что пришлось напечатать новые.

Позже отец привез ему из Берлина набор открыток, но именно мои снимки и поныне стоят за стеклами его книжных полок, хотя немецкие фотографии сделаны с подлинников и без искажения пропорций (я ведь снимал снизу вверх).

Настороженные отношения между Базановым и Январевым все-таки бросили, очевидно, незримую тень на мимолетную близость их жен, ибо в течение последующих лет я ничего не слышал от Ларисы ни о Ирочке Январевой, ни о ее маме.

Два года назад Ирочка вновь объявилась. Они с Павликом случайно встретились на улице, узнали друг друга, обрадовались, и у них сразу началось то, что обычно начинается в таких случаях.

Как-то в моем присутствии Павел с гордостью показывал фотографии слепков совсем уже взрослой Ирочке, которую он называл почему-то Пакс. Я не сразу догадался, откуда взялось это придуманное им для нее второе имя, но потом сообразил: из греческой мифологии, — должно быть, не без влияния незапланированных уроков, весьма неумело преподанных маленькому Павлику в последнем зале слепков на втором этаже Музея изобразительных искусств.

Еще больше взволновало и растрогало то, что Павлик решил повести Ирочку  т у д а, чтобы показать богов и гигантов, которых давным-давно показывал ему я. Разумеется, у них был бурный роман, и Лариса делилась со мной своими опасениями.

— Ну что, Павлик, дорогу найдешь? — спросил я.

— Я там каждый месяц бываю.

Не удалось подколоть.

— Завтра пойдем, сразу после школы.

— А уроки?

Лариса бросает беглый взгляд на меня, потом на Павлика, Ирочку.

— Мы уже часть на послезавтра сделали.

Лариса всматривается в их возбужденные лица, невидящие глаза и понимает, что в комнате Павлика они занимались совсем не уроками, но и запретить идти в музей, если у ребят возникло такое желание, она не хочет.

— Разве кто-нибудь из вас нуждается в помощи? — спрашивает осторожно.

— При чем тут это? — горячится Павлик. — Просто вдвоем уроки делать быстрее.

— Понятно, — говорит Лариса и останавливает пристальный взгляд на Ирочке. Та вспыхивает. — Только не морочь мне голову, Павел. И мы были молодыми. Гуляли, ходили в музеи. А уроки делали отдельно. У дяди Алика спроси.

— Да, — бормочу я, — мама права.

— В музей мы с Пакс все равно пойдем, — твердит свое Павлик.

Узнаю Базанова, его напор, его горячую кровь.

— Конечно. Разве кто против?

— Если меня отпустят, — скромно замечает Ирочка.

— Ничего, я позвоню твоей маме.

Лариса с удовольствием играет роль строгой, но справедливой матери взрослого сына, хотя мне она никогда не переставала казаться девушкой, постоянно нуждающейся в защите и родительском руководстве.

— Представляете, дядя Алик, Пакс не видела алтаря Зевса. И еще надо будет повести ее к поздним французам, — озабоченно сообщает Павлик, словно затем только, чтобы подчеркнуть: мы с ним — ветераны, завсегдатаи музея, которым знаком каждый его уголок.

— Ей не понравится алтарь Зевса.

— Почему вы так думаете? — бледное лицо Ирочки обиженно вытягивается.

— Потому что ты Пакс, — смеется Павлик. — Верно, дядя Алик?

— А ведь Пакс, если не ошибаюсь, — дочь громовержца, — подыгрываю ему я.

— Не слушай их, Ирочка, — говорит Лариса. — Мужчины слишком развоображались. От всех этих битв, жестокостей становится холодно и неуютно жить на земле.

— Родители точно сговорились. Отец тоже: жить не хочется. В Пергамском музее, говорит, думал о фашизме. Представляете, дядя Алик? Быть в Пергамском музее — и думать такое. Он мне открытки оттуда привез. Вот. Селена на лошади. У нас ее нет. А это Никс. Смотрите!

Теперь мне уже казалось, что воспаленные губы, возбужденное лицо и сияющие глаза Павла — не от совместного с Ирочкой приготовления уроков, но от волнения, связанного с воспоминаниями о большом Пергамском алтаре. Волнения, которое тотчас передалось мне.

Я часто потом размышлял над этими его словами. Такому сильному, мужественному человеку, как Базанов, прирожденному борцу и победителю, темы войны, борьбы, насилия и победы казались слишком мрачными, они угнетали Виктора, в то время как нам, людям сугубо домашним и мирным, воинственные сюжеты скульптур алтаря Зевса давали богатую пищу для сердца, ума и воображения.