Мы стояли с Галей в углу, у окна, за которым открывалась постепенно поглощаемая ночью городская панорама. Первые ряды бесконечного лабиринта панельных построек начинались прямо через дорогу. Они лепились на пологом склоне, вывернутом, точно лопасть пропеллера. Городской пейзаж напоминал построенную в пустыне гигантскую промышленную установку. Я чувствовал себя пассажиром Аэрофлота, навсегда оставившим где-то там, далеко позади, единственный на белом свете по-старомодному уютный дом, где меня любят, понимают и ждут.

— Чему улыбаетесь? — спросила Галя.

— Вспомнил, как мы с вашим мужем и с Виктором Алексеевичем ехали однажды по пустыне. Он не рассказывал?

— Нет.

— Ехали ночью. Звезды до самого горизонта. Пустота. Шофер остановил машину, заглушил мотор, мы вышли и увидели, что земля маленькая и круглая, а человек — песчинка.

— Страшно?

— Не то чтобы страшно.

К нам подошел Рыбочкин.

— Я рассказываю Гале о том, как мы ездили в пустыню.

— Было дело, — настороженно заметил Рыбочкин.

Столь отвлеченный характер разговора, который я вел с его женой, вряд ли пришелся ему по вкусу. Видимо, он что-то заподозрил. Попытку  п о к у ш е н и я. Мы с Галей слишком долго разговаривали.

— Поехал бы снова? — на всякий случай спросил я.

— А на фиг?

— Ну, мало ли. В командировку.

— Запросто.

Передо мной стоял стареющий представитель дворовой шпаны, каким Рыбочкин, несмотря на остепененное положение, по-прежнему становился всякий раз, когда число собеседников превышало одного.

— Говорят, пустыня тянет к себе.

— Может, какого дурака и тянет, — добил последние остатки нашего лирического настроения Рыбочкин.

Как она все-таки могла жить с этим кретином? Пусть он тысячу раз надежен и предан. Как можно с ним жить?

— Мне бы хоть раз побывать там.

— Побываете, — пообещал я. — Попросите Игоря взять вас как-нибудь с собой.

Рыбочкин затянулся сигаретой (обычно он не курил, только когда выпьет, в компании), жестом собственника, охраняющего от порчи цветок, отогнал дым от Гали и, слава богу, на этот раз промолчал. Сына отправили к бабушке, в комнате разрешалось курить.

Если бы мужем ее был не Рыбочкин и мы не отмечали сегодня его защиту, я, честное слово, сам бы предложил Гале поехать в далекий, не знающий прохлады южный городок — в страну несмолкающей музыки, которая, может, сумела бы не только успокоить, примирить с жизнью, но и сделать нас более счастливыми.

XIV

Особенно не любил Рыбочкин рассуждений об искусстве — вообще любых разговоров на эту тему, если только речь не шла о конкретном сюжете книги или картины. Я бы не сказал, что он оставался равнодушным. Напротив, такие разговоры действовали на Рыбочкина как красное на быка. Кем бы они ни велись, он однозначно воспринимал их направленность: они велись  п р о т и в  него. Тем не менее такие разговоры постоянно происходили в его присутствии, поскольку Рыбочкин  в с е г д а  находился в комнате, на своем рабочем месте, а Базанов всегда говорил о том, что его занимало в данное время, в частности о тех проблемах, которые он выносил из капустинской мастерской.

Виктор знал эту особенность Игоря, но всякий раз затевал с ним спор. То ли забывал, то ли не мог сдержаться.

Рыбочкин изо всех сил старался отвечать вежливо, но губы его при этом упрямо сжимались, взгляд становился непроницаемым. Словом, базановская несдержанность постоянно таила в себе угрозу  п о к у ш е н и я  на его, Рыбочкина, суверенные права экспериментатора, человека земного и реалистически мыслящего. Нужно было знать виртуозную способность Виктора связывать между собой разнородные понятия и предметы, чтобы понять причину аллергической реакции, которой крепкий организм Рыбочкина отвечал на подобные провокации. П о к у ш е н и е, исходящее от Базанова, выступало в утонченной (и поэтому наиболее опасной) форме  и с к у ш е н и я, желания заразить Рыбочкина тем, чем он вовсе не хотел заражаться. Руководитель и его сотрудник оказались людьми разных культур, различных душевных состояний. Каждый из них прочно обосновался на своей территории и ни за что не желал покидать ее. Если Рыбочкин превосходил Базанова в повседневном, истовом своем труде и размеренном образе жизни, то Базанов, безусловно, был выше Рыбочкина во всем, что касалось наиболее общих проблем бытия. Рыбочкин был скромен, сдержан, обладал обостренным чувством собственного достоинства и питал отвращение ко всякого рода фальши и лжи, а Базанов отличался размахом, начитанностью, восприимчивостью к новым идеям и никогда не затухающим любопытством.

Окажись у Базанова десяток-другой разных учеников, его всегда избыточный педагогический темперамент нашел бы для себя вполне достойный выход и применение, распределился наиболее разумным образом. Он бы не стал пичкать несчастного Рыбочкина тем, в чем нуждались, видимо, другие, увы, не попавшие в число его сотрудников.

Так они мучили друг друга и мучились сами. Победи Базанов, то есть преодолей он, переломи Рыбочкина — и еще неизвестно, чем бы кончилась война с Френовским. То есть известно чем: поражением. Ведь практические результаты, сместившие долговременное равновесие сил в их пользу, были получены Рыбочкиным, которого Базанов тщетно пытался перевоспитать. Так что в определенном смысле всеми этими разговорами, стремлением перестроить практичную натуру Рыбочкина по своему, я бы сказал, романтическому образу и подобию Базанов пилил сук, на котором надежно сидел, готовил себе верную гибель. Но жажда учеников, потребность в родственной душе, желание продолжения — кто осмелится поставить все это в упрек Виктору Базанову?

Теперь многое легче увидеть, понять. Войну с Френовским помогла выиграть не только верность Рыбочкина Базанову, но и верность его самому себе.

Не будь войны, зачем понадобилась бы Игорю маска  с т а л ь н о г о  с о л д а т а, которая со временем так приросла к лицу, что теперь ее, пожалуй, не отодрать? Все  п о к у ш е н и я  и  и с к у ш е н и я, от кого бы они ни исходили, он отражал с отчаянным упорством. Это был условный рефлекс. Все романтическое, туманное, в практическом отношении неясное, сомнительное он крушил на своем пути с отчаянной решимостью десятилетнего воина, врывающегося с прутиком в высокие заросли крапивы. Какое-то чутье постоянно подсказывало ему, что лишь реальной, вещественной силой, чем-то сугубо практическим можно одолеть вражескую силу. Возможно, гораздо раньше Базанова он понял, что в той войне, которая свалилась на них, живыми в плен не берут и не заключают длительного перемирия. Либо они победят, либо победят их. И все, что мешало двигаться вперед и побеждать, все чувствительное, нежное, тонкое, способное сомневаться, томиться, — короче, все, что ограничивало его не беспредельные силы, он подавлял в себе с мужеством нерассуждающего бойца.

Он подавлял в себе как раз то, что для Базанова, возможно, было единственным источником  е г о, Базанова, силы и мужества, что позволяло  е м у, Базанову, продвигаться вперед и громить неприятеля.

До чего они были разные! Единственное, что их объединяло, — это великая внутренняя энергия. Каждый смог обнаружить ее в себе и выявить в полной мере, не разменяв на пустяки. Их характеры усугублялись и крепли на этой войне в той же мере, в какой изменялись от взаимодействия друг с другом.

Но в дни, когда стреляли пушки, и позже, когда защищался Рыбочкин и мы праздновали это замечательное во многих отношениях событие, я не учитывал того, что Базанов и Рыбочкин не были такими. Они  с т а л и  такими. Такими их сделала война, и мирное время было уже не в состоянии что-либо изменить. Железо остыло и больше не поддавалось ковке.

Союз Базанова и Рыбочкина перевернул институт вверх дном, перемешал все слои, вызвал к жизни новые силы, чей приход казался немыслимым еще несколько лет назад. Почти каждый из нашего поколения что-нибудь да получил в результате этой победы: Январев и Валеев — отделы, Базанов, Гарышев, Меткин и Крепышев — лаборатории. Даже меня выделили в отдельный сектор.