— Жена и сын, — отвечал Абдурахман на какой-то вопрос, и женщина записала в тетрадь.

Двое заглянули в комнату, где стояла единственная в доме кровать, потом в пустую кладовую, в столовую и попросили Абдурахмана открыть запертую на ключ комнату, которая тоже оказалась совершенно пустой.

— Все ясно, — сказала женщина Абдурахману, — вы не живете здесь.

— Не живу?

— Вещей нет.

— А кровать?

— Втроем на одной кровати? — улыбнулась женщина.

— А стол? — сказал Абдурахман.

— Что стол?

— Стол, стулья…

— Где жена? — спросила женщина. — Где сын?

— Жена в больнице, сын у матери. Что, разве не может быть?

— Может, — сказала женщина. — Всякое может быть. А вот квартира, я вижу, вам не нужна.

— Зачем так говорить? — вспылил Абдурахман.

— Что, разве нет?

— У меня обстоятельства. Я же объяснил: жена в больнице.

— Словом, вы не живете здесь.

— Я вас очень прошу! — воскликнул Абдурахман, вкладывая в эти с особой страстью сказанные слова одному ему ведомый смысл.

Мужчина словно не замечал взгляда Абдурахмана, его интонации и того, что взгляд и интонация служили одной цели: разжечь в сердце женщины пламень, в котором сгорела бы злополучная тетрадь.

— Поймите, — сказала женщина печально и как бы даже сочувствуя Абдурахману. — Люди так нуждаются в квартирах, а она у вас пустая стоит. Сколько же это может продолжаться?

Дверь закрылась, и они снова остались вдвоем.

— Как им объяснишь? — сказал Абдурахман с чувством. — Жена в положении — как объяснишь? У узбеков не принято говорить об этом. Представляешь? Неудобно как-то.

— Тебя ждут неприятности?

— Представь, — сказал Абдурахман, — сорок лучших специалистов Ташкента получили квартиры. Человеку дают квартиру в таком доме. Это что-нибудь значит? Профессору Рахимову не дают, а Абдурахману Кадырову дают. Когда в прошлом году мой двоюродный брат получил двухкомнатную квартиру, мама сказала: почему Аблахату дали, а тебе не дали, чем ты хуже его? И вот мне дают квартиру. Я приглашаю в гости своего друга. Мы сидим, и вдруг приходят эти люди. Приходят специально для того, чтобы испортить другим настроение. Мы даже чай не успели выпить.

— Почему бы тебе и в самом деле не переехать? — спросил гость.

— Сегодня же скажу маме. Аблахату, скажу, такая квартира во сне не снилась. Только ты ничего не говори, — добавил он. — Я сам скажу.

В комнате настолько стемнело, что пора было зажигать свет. Неожиданность, с которой жаркий день сменился прохладным вечером, казалась столь же естественной и уместной для этого города, как устойчивость погоды, долготерпение изо дня в день распаляемой солнцем земли. Не зажигая света, они провели остаток вечера за столом. По мере того как темнота, вылезая из углов, заполняла пространство, стены растворялись в ней, расступались, и от этого комната становилась больше, постепенно сливаясь с надвигающейся на город ночью.

…Дорога до маленького домика в районе Чигитай-Актепы заняла не меньше часа. Они шли под редкими звездами по дороге, казавшейся гостю незнакомой. Однако это был все тот же путь вдоль арыка и мимо эпидемстанции, только вечер изменил очертания предметов. Домов за деревьями почти не было видно, наличие арыка угадывалось по шуму воды. Их встретила собака и молча проводила до крыльца. Днем она отлеживалась в тени, не подавая признаков жизни, а теперь, лениво виляя хвостом, то и дело оборачиваясь, бежала впереди, точно радушный хозяин, заждавшийся поздних гостей. Они разулись и вошли в дом.

Мать Абдурахмана, по-прежнему босая, встретила их громким возгласом.

Они пошли в комнату, где с утра пили чай.

— Я сейчас, — сказал Абдурахман, зажег свет и вышел.

Занавеска на двери чуть колыхнулась, то ли испугавшись яркой вспышки, то ли колеблемая легким дуновением ветра из раскрытого окна.

Всматриваясь в темноту, гость различил движение белой тени в глубине сада и решил, что это, должно быть, отец Абдурахмана возится по хозяйству.

Где-то верещали цикады, точно сторожа, охраняющие наделы ничейной земли, старательно стучали своими маленькими колотушками.

За стеной слышался громкий разговор. Голоса становились все громче. Их было несколько, но выделялись два — Абдурахмана и его матери. Даже не понимая смысла слов, гость уловил тревогу в интонациях говорящих. Голос Абдурахмана не мог противостоять голосу матери ни по силе, ни по напряженности, голосу, который постепенно заполнил весь дом.

Теперь гость ничего уже не мог разобрать, кроме плача, причитаний и пронзительных выкриков сквозь слезы. Пораженный, не зная, как себя вести, он застыл в неловкой позе, боясь пошевелиться.

В комнату вошел Абдурахман. У него был расстроенный, какой-то ощипанный вид.

— Что случилось? — испуганна спросил гость.

Абдурахман печально махнул рукой.

— Как им объяснишь? Что они понимают? Когда Аблахат получил квартиру, она говорила: чем ты хуже его? Когда я получил квартиру, она говорит: зачем ты хочешь нас бросить? Если тебе тесно, строй рядом дом. Легко сказать, строй дом… Ты нас, говорит, опозоришь. Покизу замуж, говорит, никто не возьмет. Люди скажут: раз ушел человек из дома, значит, плохие у него родители. От хороших разве уходят?.. А сад? А наш дом?! Я говорю: поедете со мной. Зачем, говорит, мы поедем в эту каменную коробку? Чем тебе плохо здесь?! Поди объясни ей, что только лучшим специалистам дают эти квартиры. Самым достойным, представляешь? Что я должен, отказаться, что ли? Ты, говорит, хочешь убить меня на старости лет. Хоть ты им скажи. Может быть, они тебя послушают.

— Да, — сказал гость, — конечно, скажу, — и, не зная, что, собственно, ему следует говорить, следом за Абдурахманом направился в соседнюю комнату.

— Вот, — сказал Абдурахман, обращаясь к заплаканным женщинам, — он вам скажет.

— Да, — сказал гость, — действительно, видите ли…

При этих словах лицо матери скривилось, и она визгливо запричитала, но гость почти ничего не понял, кроме восклицаний: «Карасёо?» «Некарасёо!» Она плакала не таясь, Дилбар тоже плакала, едва слышно всхлипывая. Ей было жаль и мать, и Абдурахмана, и гостя, который не знал, как ему следует вести себя в подобном случае. Всхлипывая, она в то же время с надеждой посматривала то на мужа, то на гостя, точно ожидая от него слов; что заставили бы успокоиться мать и вернуть им с Абдурахманом едва обретенный и тут же потерянный новый дом, который она уже любила по-своему.

— Вы не правы, — сказал наконец гость, — это такое счастье, — но его слова заглушил нестройный хор женских голосов.

Они вернулись в комнату, окно которой выходило в сад. Ночной сад жил тихой жизнью, обособленной от жизни обитателей маленького дома. Измученные дневным жаром деревья пребывали в покое, и размеренные движения едва угадываемой фигуры отца усиливали ощущение мира и прохлады. Гость взглянул на Абдурахмана. Тот сидел за столом, подперев подбородок, и сосредоточенно о чем-то думал.

— Ты не расстраивайся, — сказал ему гость. — Все уладится.

— Как уладится? — отвечал Абдурахман. — Разве им объяснишь? Я понимаю, ты понимаешь, а она не понимает. Не могу же я убить ее только за то, что она чего-то не понимает. Что с этим сделаешь? Она растила всех нас, детей. Отец всегда получал мало. Это только теперь мы так живем — все есть. Если я брошу ее, мой сын меня тоже когда-нибудь бросит. Узбек не бросает своих родителей. Вот и решай, как тут быть. Мирхабиб, чой! — крикнул он, и за дверью послышался мелкий перестук босых мальчишеских ног.

1970

ТОВАРИЩ МКРТЧАН, ШУБЕРТ И ДРУГИЕ

Голицыны прилетали из Москвы в воскресенье пятичасовым самолетом, который задерживался. На аэродроме их ждала машина и шесть человек встречающих, не считая шофера: заместитель председателя поссовета тов. Мкртчан, директор библиотеки Гурген Карапетович Восканян с женой и детьми, а также высокий молодой человек в черно-белом полосатом костюме. Фамилия молодого человека была Степанян. Он находился здесь по той причине, что доводился дальним родственником жены Ашота Анушьянца, тогда как Павел Голицын являлся его внучатым племянником.