— Карасёо? Карасёо? — радовалась она, вкладывая в это слово все то, что не умела выразить по-русски, и продолжала свой путь, твердо ступая на сухую землю сначала пяткой, потом всей ступней, и ее ноги в шароварах, виднеющихся из-под платья, напоминали ноги танцовщицы.

За стеной комнаты, где они сидели, монотонно бормотал телевизор. Чайник, принесенный Мирхабибом, иссяк, как и все предыдущие, и Абдурахман медленно поднялся из-за стола. Гость тоже встал. Они прошли во вторую комнату. Ноги в носках мягко ступали по полу, застеленному тонкими тряпичными ковриками, и, если бы не поскрипывание половиц, передвижение двух мужчин по дому было бы совсем бесшумным.

У телевизора сидели Мирхабиб и Покиза, сестра Абдурахмана. Бледный экран, по которому двигались бескровные лица, целиком захватил их внимание. Они скорее почувствовали, чем услышали, что в комнату кто-то вошел. Первой обернулась Покиза и, увидев вошедших, легко поднялась. Многочисленные косички, повторив волнообразное движение фигурки девушки, едва слышно прошуршали по спинке стула, на котором она сидела. Гость никак не мог привыкнуть, что ему то и дело уступают место, но слишком много было странного и необычного в этой жаркой и тихой стране, много такого, что не в его силах было не только нарушить или изменить, но даже понять. Странным был и ящик с бледным экраном, по которому блуждали тени, в насыщенной цветом комнате, где обилие ковров и пестрых одеял, а также диван у стены создавали иллюзию цветущего сада.

В углу, не обращая ни на кого внимания, возился со своими игрушками плоскоголовый малыш. Когда они вошли, малыш оглянулся и сморщил личико в улыбке. Абдурахман подхватил его, поднял над головой, пронес по комнате.

Покиза, сидевшая теперь на диване позади Мирхабиба, тайком взглянула на гостя, тогда как ее никто не мог видеть, поскольку остальные были заняты телевизором. Гость ей нравился. Было приятно и интересно смотреть на него. Все в нем казалось ей чудным, незнакомым и привлекательным. Ей хотелось, чтобы передача, которой так увлеклись Абдурахман и его друг, продолжалась без конца. Но чем дольше она смотрела на гостя, тем печальнее становилась мысль о неизбежной разлуке.

Гость скоро уедет, ее школьные каникулы кончатся, и тогда телевизор — маленькое бледное окошечко в мир путешествий — напомнит ей тот единственный день, когда она могла так долго смотреть на русского друга ее брата. Ей казалось, что она запомнит его на всю жизнь.

В комнату, где смотрели телевизор, вошла мать. Она была босиком, волосы, заплетенные в две косички, спускались на плечи, и шла она точно под музыку ударных инструментов. Абдурахман встал. Теперь мать и сын, стоящие на ковре друг против друга, были похожи в представлении приезжего на актеров старинного театра, условный язык которых он, кажется, начал уже понимать. Гость подумал, что сейчас его пригласят обедать. Так и случилось.

Они перешли с Абдурахманом в другую комнату и сели за обеденный стол. Мирхабиб принес две душистые лепешки величиной с чайное блюдце каждая, положил на скатерть, и Абдурахман разломил их на несколько частей. Покиза внесла чайник и две пиалы, поскольку здесь принято начинать всякую еду с чая. Обедали вдвоем, как и в предыдущие дни. Женщины не садились с ними за стол то ли потому, что не хотели нарушать обычай, опасались, что гость сочтет их нескромными, то ли в это время дня они бывали заняты другими делами.

Абдурахман, как всегда, отвечал на многочисленные вопросы гостя: из чего приготовлен суп? что такое маш?

— Маш, — говорил Абдурахман, — представляешь? — мелкий зеленый горошек. Машхурды — суп из маша. Запах машхурды в старом Ташкенте ты, должно быть, помнишь. Мы ели машхурды у моего двоюродного брата. У него старый дом, а у другого брата новый. Ты видел настоящий узбекский дом. Скажи, где еще ты мог видеть такие дома? Где ты видел ганчевые потолки и стены? Если будем в Самарканде, ты поймешь, что такое ганч. Будем в Бухаре, увидишь дворец Ситораи-Махи-хоса.

Тем временем Дилбар принесла две касы с шурпой. Она вошла в комнату все с той же улыбкой невинности, свидетельствующей о бесконечной мягкости характера и преданности мужу. Но гостю показалось, что в ее улыбке было и что-то от актерской игры, рассчитанной не столько на мужа, сколько на его друга. Не то чтобы ее взгляд был неискренним, но преувеличенно покорным, словно она пыталась выглядеть самим воплощением благонравия и благородства. Гость почему-то был уверен, что, окажись они в другой ситуации, в другом месте — в том же институте, где училась Дилбар, — она бы не молчала, как здесь, и выглядела вполне современной студенткой, одной из тех многих, кто составляет самую яркую и веселую часть жителей любого города.

Когда она вышла, Абдурахман значительно приподнял брови.

— Знаешь, она все сдала за второй курс, — сообщил он, важно помешивая ложкой содержимое касы. — В октябре хочет продолжить.

— Хорошая у тебя жена.

— Пусть учится, — великодушно сказал Абдурахман, обжигаясь жирной шурпой.

Тень урюкового дерева накрыла весь помост в саду. Тем не менее лбы у сидящих за столом были влажные, лица горячие, но то был жар изнутри. Перец шурпы вошел в кровь и теперь, пощипывая, разогревал кожу. В соседней комнате заплакал мальчик. Встревоженный Абдурахман поднялся из-за стола. Скоро гость услышал за стеной его голос и захлебывающийся смех малыша.

— Не могу слышать его плача, — сказал Абдурахман, вернувшись. — Когда он болел, я на целые дни уходил из дома, только чтобы не слышать. Он плачет, а я сам становлюсь как больной…

«Да, — думал гость, — настанет время, когда твой сын будет распоряжаться в твоем доме, как теперь распоряжаешься ты. Твой тихий отец с тонким красивым лицом, чем-то очень похожий на Дилбар, твой отец — по-прежнему самый уважаемый человек в доме, но уже удаленный от его забот, и даже кровать его вынесена в сад — ведь он уже не самый сильный в семье. Самый сильный теперь ты, Абдурахман, самый сильный и самый главный. Один из «самых достойных» специалистов Ташкента. Когда подрастет твой младший брат, ты сможешь, если захочешь, передать ему эту роль, а пока командуешь ты: «Мирхабиб, чой!» — и мальчик бежит со всех ног заваривать чай.

Покончив с обедом, они вышли на крыльцо. У стены стояли туфли, галоши и шлепанцы разных размеров.

Прямо перед домом за белой саманной изгородью начиналось поле, на небольшой лужайке паслись овцы. Слева зеленел небольшой водоем для поливки сада. Вода в нем поросла тиной и была густо населена лягушками. Улица, на которую они вышли, обслуживалась почтовым отделением Чигитай-Актепа и не имела названия. Дом Абдурахмана не имел номера. Это объяснялось, видимо, тем, что домов на улице было слишком мало, да и вряд ли имело смысл называть улицей неширокую дорожку, бегущую по краю поля, стоявшего в этом году под паром. Старые дома благополучно пережили землетрясение, малочисленные трещины были заделаны, и ничто уже не напоминало о тревожном времени. Ничто, кроме внешних примет, не могло помочь гостю, если понадобится, отыскать дом Абдурахмана в закоулках Чигитай-Актепы.

Они шли под еще очень жарким солнцем сначала вдоль поля до асфальтированного шоссе с потонувшими в зелени садов участками, потом миновали эпидемиологическую станцию — похожее на школу здание за глухим забором, затем пошли вдоль арыка, где по пояс в мутной воде бродили мальчишки, вновь вышли на проселочную дорогу с белыми домами, дававшими с одной стороны узкую полоску густой синей тени, и уже эта дорога вывела их наконец на широкую магистраль.

В центр поехали на троллейбусе, который постепенно наполнялся людьми. Но несколько скамеек с левой, солнечной стороны продолжали оставаться свободными: пассажиры предпочитали стоять в тени, тесно прижавшись друг к другу. Их потные сосредоточенно-вежливые лица выражали невозмутимое спокойствие. Они передавали по цепочке деньги, каждый раз со значением произносили слово «абонемент», которое казалось здесь достаточно ярким, пышным, интернациональным и современным, то есть вполне соответствовало вкусу большинства пассажиров ташкентского транспорта.