Ах, ну зачем бабушка держит это проклятое ружье в таком видном месте?!
Я уже забыла, что блондинка в сиреневом платье с ромбиками была настоящей злодейкой.
В тот момент я помнила только о том, что впереди меня ждет страшная и вполне заслуженная кара.
Пароход отходил в десять вечера. За это время можно было добраться до аэропорта на попутных машинах.
Похоже, Козлик доверял лишь речному транспорту.
Мы сидели в тени под навесом, привлекая внимание местных жителей. Они прямо-таки сгорали от любопытства, почему бабушка Таня вдруг в одночасье собралась в Москву к дочери, не оповестив заранее соседей. А тут еще эта стрельба и визг во дворе…
Конечно, время до отправления парохода можно было бы провести дома, в прохладе и тишине. Вместо этого мы сидели под навесом возле закрытого окошка кассы. На виду у всей станицы.
Через полчаса вокруг нас уже крутились все козлята. Их оповестил о нашем скоропалительном отъезде насупленный с красными от слез глазами Пашка.
Козлик превратил расставание в настоящую душещипательную драму. Он целовал в лоб каждого козленка, хлопал ладонью по загорелому плечу, что-то шептал на ухо, потом легким шлепком отсылал к остальным, смахивая со своей щеки микроскопическую слезинку. Наверное, так прощались с семьями декабристы, уезжавшие на вечное поселение в Сибирь.
Но «Сибирь»-то ожидала не его, а меня.
А потому все происходившее вокруг волновало меня ничуть не больше, чем какой-нибудь довоенный фильм.
Когда наконец причалил наш пароход, Козлик взял меня под руку, сказал бодро и громко:
— Не вешай носа, крошка. Слушайся во всем Козлика. Козлик — большой профессионал по части всяких неурядиц.
В то время я еще не знала, что на самом-то деле он полный и неисправимый дилетант в вопросах подобного рода.
Речной трамвай допотопного образца медленно тащился вниз по реке, каждые полчаса причаливая к темному безлюдному берегу. Бабушка безмятежно посапывала на жесткой лавке. Козлик тоже, похоже, дремал, правда, в сидячем положении. Я оцепенело глядела по сторонам. Обшарпанный полутемный салон с его грязными закоулками казался мне роскошным дворцом, потому что меня ждала…
Я молча глотала слезы и кусала губы.
Скоро мне стало совсем невмоготу, и я обратилась за помощью к Козлику.
Он выслушал мои рассуждения с серьезным многозначительным спокойствием.
— Значит, решила первая пойти в милицию? — спросил он, когда я завершила свою пламенную речь.
— Лучше честно, с гордо поднятой головой, чем сидеть в углу и вздрагивать от каждого звонка в дверь.
— Ну, а если по этой гордо поднятой голове дубинкой врежут?
— Выдержу. Поделом. Разве бы ты на моем месте поступил иначе?
Козлик ничего мне не ответил. Он взял в свои обе руки мою, загорелую и не очень чистую, долго и внимательно разглядывал ее, потом вдруг быстро наклонил голову и поцеловал руку. И тут же вскочил, как ужаленный, и забегал взад-вперед по проходу.
— Тебе… тебе… — Козлик наклонился надо мной, внимательно посмотрел в глаза. — Надо же, какие акселератки пошли. А я-то думал: двадцатый век, дураков нет.
— Сам ты, Козлик, дурак, — вдруг обиделась я.
— Дурак, дурак. Самый настоящий дурак. А кто мне это растолковать мог, а? Супруга все точила, что жить не умею. Разве ж это жизнь, говорит, на одну зарплату? А твой энтузиазм, говорит, на благо общества на хлеб вместо черной икры не намажешь. А я, дурак, уши распустил. Да ненавижу я ее, эту вашу проклятую икру. У меня от нее изжога. Чтоб вы подавились ею, господа-товарищи. Крошка, ты моя, крошка, ну что ты, спрашивается, нашла в этом старом потасканном дураке?
Козлик вдруг замолчал и присел рядом со мной на лавку. Нас обступила странная тишина. Наверху кто-то громко выругался.
В окна иллюминаторов тихо плескалась темная речная вода.
Капитан Апухтин вылетел в Ростов первым утренним рейсом. Тем самым, на который заблаговременно приобрел билет.
Только он летел не в отпуск, а в срочную служебную командировку.
Накануне вечером он навестил родителей Марины Бояриновой. Мама, Нина Сергеевна, показала ему желтую курточку, про которую упомянула гражданка Куркина. Апухтин заметил на ней аккуратно заклеенную дырку.
Нина Сергеевна Бояринова, как и следовало ожидать, ничего не заметила. А если бы и заметила, то предположить, кто мог так виртуозно ее заклеить, никак не могла.
«Вы много чего не заметили, — вертелось на языке у Апухтина. — Наверняка у вашей дочки есть от вас секреты куда поважней».
Ему показали последние фотографии Марины — ее дядя был профессиональный фотограф. Апухтин выбрал одну, самую, по словам Нины Сергеевны, неинтересную фотографию.
На ней Марина казалась очень серьезной и как будто чем-то недовольной. На всех остальных фотографиях она улыбалась. Или, точнее, по просьбе взрослых изображала веселый вид.
— Только вы не волнуйтесь, — сказал Апухтин. — С вашей дочкой все будет в порядке. Я вам обещаю. Дело в том, что она может пригодиться нам как свидетель по одному очень сложному делу.
— Да, но ведь я говорила вам, что она сейчас гостит у бабушки в станице… — начала было Нина Сергеевна.
— Я все понял. Если она нам понадобится, пошлем туда нашего товарища. Если же вы получите от Марины либо ее бабушки какое-нибудь известие, пожалуйста, позвоните по одному из этих номеров в любое время суток.
Апухтин оставил Бояриновой-старшей служебный и домашний телефон своего коллеги.
Потом Нина Сергеевна дала ему почитать последние письма Марины.
Особенно ему запомнилось одно, написанное неровным, даже скорее нервным почерком подростка, у которого еще далеко не все чувства и ощущения облекаются в соответствующую им словесную форму.
По дороге в аэропорт Апухтин слово за словом восстанавливал в памяти это письмо.
«Милые папуля — мамуля!
Отдыхаю интересно, содержательно. Хотя иной раз хочется домой под ваше теплое крылышко. Так бы и сорвалась налегке, но… Да, зачем, спрашивается? Тут так хорошо: воздух, фрукты, бабушкины сказки-ласки. Представляете, я за этот месяц двенадцать книжек прочитала, но, кажется, мало поумнела. Или мне только кажется так? Я тут очень приятно провожу время — остров, рыбалка… И вообще я за последнее время повзрослела и стала кое-что понимать. Не разумом, а чем-то другим. Обожаю смотреть фильмы про любовь. Книжки тоже только про любовь читаю. Вы же не станете ругать меня за это, правда?.. И вас я тоже очень люблю.
А вообще, когда увидимся, поговорим кое о чем. Откровенно и без моралей, да? Моя душа истосковалась по полной беспристрастной откровенности».
Эта последняя фраза особенно запомнилась капитану Апухтину.
Итак, как выяснилось, Марина Бояринова продолжала ходить в дом № 5 (теперь уже бывший) по Кольцевой улице и после того, как из него выехали все жильцы. В квартире, под полом которой был обнаружен воронцовский клад, когда-то жила ее самая близкая подруга. Совпадение?.. Все может быть.
Правда, из своего довольно приличного опыта работы в уголовном розыске Апухтин знал, что эти так называемые совпадения часто оказываются концом нити, ведущей к искомому клубку.
Большая часть вещей из воронцовского клада была опознана пострадавшими ограбленных в январе — апреле семнадцати квартир. В этих, имеющих общий почерк кражах подозревались рецидивисты Баранский и Воейкова.
Разумеется, Апухтин даже не допускал предположения, что Марина Бояринова, эта девушка-подросток с неулыбчивыми глазами, могла быть соучастницей этих краж. Но одно он знал наверняка: у девочки доверчивая и открытая душа. Да они почти все в этом возрасте доверчивы и страшно наивны, хоть и изображают искушенных скептиков.
И то, и другое можно использовать в самых низменных целях.
Девчонка, судя по ее письму, в той далекой степной станице всецело предоставлена самой себе.
Это не так уж и плохо, если, конечно, рядом нет людей, способных во имя корысти на все, что угодно.
