Зажав карандаши и листок бумаги под мышкой, я побежала домой. Однако едва я переступила порог, во мне снова заговорила совесть. Я ничего не могла делать, все у меня валилось из рук. «Оставь! Перебьешь последние чашки! — рассердилась Марипат. — Сама управлюсь!..»

И все-таки я пошла к учителю. Чем ближе подходила к его дому, тем сильнее дрожали руки и ноги, я с трудом заставляла себя идти.

Рамазан Аминович возился в огороде. Он отер рукавом пот со лба и внимательно посмотрел на меня.

— Я… я… ка… ран… даши, — с трудом произнесла я, покраснев, как мак.

Он молчал.

Я подняла глаза. Никогда не забыть мне учительского взгляда. В нем были одновременно и растерянность, и разочарование, и огорчение. И мне стало ясно: до этой минуты я была вне подозрения, учитель верил мне, а я его подвела.

— Отнести Кызбийке? — пролепетала я еле слышным голосом.

— Не надо, — сухо ответил он. — Никому ни слова. А завтра положишь карандаши на место.

Я ушла как побитая. Уж лучше бы он пристыдил меня, отругал, пригрозил наконец…

На следующий день я незаметно сунула карандаши в сумку Кызбийке. Никто не видел. Помалкивала и Байрамбийке.

Много воды утекло с тех пор. Но еще долго, стоило кому-нибудь завести речь о воровстве, я непременно краснела или бледнела. Особенно часто сетовал на нечистых на руку наш отец. Раньше я за ним этого не замечала, а теперь, казалось мне, только об этом и толкует. Он был бригадиром-полеводом, и нередко ему досаждали охочие до чужого добра соседи. Хочешь не хочешь, а приходилось отцу докладывать о них председателю.

Наступило лето. Я перешла во второй класс. Были каникулы, и, конечно, я нянчила детей.

Однажды вечером, когда сельчане возвращались с работы, я сидела на земле, прислонившись к стене дома, и покачивала на коленях дочку Марипат. Неподалеку стояли отец и наш сосед и о чем-то толковали. Мама возилась около печки. Она только что пришла с поля. Наступил как раз тот час, когда в каждом дворе были люди: одни готовили ужин, другие ждали возвращения с пастбища коров и овец, третьи просто о чём-нибудь судачили.

В конце улицы показались женщины с огромными вязанками на спинах. Они несли курай. Шли, согнувшись в три погибели. Собирая топливо, женщины словно забывали, что придется тащить вязанку на собственном горбу, и собирали столько, что с трудом могли поднять.

— И как они умудряются столько взвалить на себя? — с сочувствием проговорил сосед; его жене не приходилось заботиться о топливе, он делал это сам.

Зато нашей матери доставалось. Поэтому отец на вопрос соседа не ответил, опустил глаза и отвернулся.

В это самое время у женщины, которая еле плелась последней, вязанка распалась, и курай рассыпался по земле — наверное, веревка порвалась. Но это не привлекло бы внимания, если бы вместе с кураем не покатились по земле в разные стороны крупные картофелины. Послышался чей-то смех, кто-то многозначительно покашлял.

— Бедняжка, — произнесла мама, возившаяся около печки. — Как ей не повезло! Столько свидетелей, и председатель вон идет.

Остальные женщины, испугавшись, что и их начнут проверять, не останавливаясь, заспешили прочь.

Действительно, председатель колхоза стоял возле своей калитки и все видел.

— Надо же, ну и ну, — сокрушался наш сосед. — Кто постоянно ворует, не попадется, а кто попробует разок, непременно угодит в капкан… — а сам поглядывает на отца; видимо, не столько женщину имеет в виду, сколько себя — отец и его однажды поймал с зерном. Он просил, заклинал, чтобы отец не предавал это огласке. Узнай об этом председатель — несдобровать бы ему.

Председатель сам жил очень скромно и не терпел воровства. Сельчане говорили о нем с гордостью: «Наш коммунист». В ауле было пять коммунистов. Среди них и мой отец.

Танбийке, которая так глупо попалась на глазах у всех, сначала страшно растерялась. Уселась, как наседка, на свой курай, думая, наверное, что подолом прикроет картошку. Но, услышав чей-то смех, встрепенулась, подобралась вся, вскочила и, уперев руки в бока, приняла воинственный вид.

— Чего смеетесь? — крикнула она. В глазах ее было отчаяние. — Разве виновата я, что дети мои есть просят? Все знают, какая у меня судьба. Если б хватало на жизнь, стала бы я позориться?..

Председатель повернулся и зашел в свою калитку.

Я опять вспомнила про карандаши. Вскочила, сунула в руки растерявшемуся отцу ребенка и бросилась на помощь к Танбийке. Из соседнего двора выскочили еще двое мальчишек. Мы быстро собрали картофель и сложили в маленький мешок, который снова упрятали в вязанку курая, туго затянули веревку и помогли бедной женщине взвалить ношу себе на спину.

— Спасибо, мои милые, спасибо. Да убережет вас судьба от такого позора, — бормотала Танбийке, сгибаясь под тяжестью и все еще хлюпая покрасневшим носом.

Я заметила, что лицо у Танбийке, как у старухи, все в морщинах. А ведь ее старшая дочка мне ровесница. Танбийке и правда жилось очень трудно. Куда труднее, чем нашей маме. Пятеро детей, больной муж.

Потом отец рассказал, что правление выделило Танбийке из колхозного склада мешок картофеля и поручило подобрать ее мужу работу по силам на дому, чтобы начислять ему трудодни.

И вот так каждый раз, чуть что — вспоминала я злополучные цветные карандаши.

АБАЙ СОБИРАЕТСЯ ЗАМУЖ

Когда я училась в первом классе, дядю Янибека призвали в армию. За день до его отъезда в нашем доме собрались гости. Мужчины сидели в одной комнате, женщины — в другой. Во дворе около печки хлопотали Марипат и ее подруги. В большом жестяном чайнике, не переставая, кипел чай, а в котле варилось мясо. Мне и подружке моей Байрамбийке было поручено носить угощение от печки к гостям.

В последнее время Марипат стала молчаливой и грустной. Это заметили и ее подруги и принялись подшучивать:

— Да, милая, ничего не поделаешь, разлука с любимым — не шутка. Пока он вернется, постареешь и подурнеешь. От тоски начнешь стихи мужу писать.

— Приготовь на завтра побольше носовых платков…

— Смотри, не нарушай сгоряча обычай, не обними мужа при людях…

— Оставьте пустые разговоры, — рассердилась пожилая Алтын. — Одна Марипат, что ли, провожает мужа? Много женщин с честью ожидают суженых. Не на войну, слава богу, провожаете, вернется цел и невредим. А любовь только крепче станет.

В комнате за столом все свое внимание женщины сосредоточили на Сакинат. Она сидела с ними, кому еду подкладывала, кому чаю подливала. Потом и Марипат пришла, села от нее неподалеку и тоже стала ухаживать за гостями.

— Да, жалко, не дождался свадьбы своей сестры Янибек. Ведь вот-вот выскочит замуж, — как бы между прочим заметила одна из женщин и испытующе посмотрела сначала на Сакинат, потом на Марипат.

Но ни та ни другая не проронили ни слова.

Я сразу поняла, что неспроста женщины затеяли этот разговор. В ауле поговаривали, что у Сакинат есть жених.

Чтобы не дать оборваться нити разговора, за кончик ее ухватила другая женщина и сказала:

— Да что вы, пока брата дождется, и не заметит, как в старые девы угодит. Грушу и ту никто не ест, когда переспеет. Все хорошо в свое время.

Тогда Марипат обвела всех быстрым взглядом и тихо заметила:

— Может, и успели бы сыграть свадьбу при брате, но у Сакинат жениха еще нет.

Сидевшая рядом с ней женщина наклонилась к ее уху и что-то зашептала. Все, видимо, догадались, о чем та спрашивает, и с любопытством ждали, что ответит Марипат. Марипат отрицательно закачала головой и решительно сказала:

— Это неправда, это просто сплетни!

Сакинат еще ниже опустила голову и покраснела.