Байрамбийке разозлилась:
— Жадина-говядина! Вчера у меня хлеб с маслом просила, и я дала тебе откусить! Больше ничего у меня не проси!
Кызбийке еще ближе придвинула к себе карандаши и невозмутимо сказала:
— А что у тебя есть, чтобы просить? Хлеб я и сама могу из дому принести, вчера просто забыла.
После этого у меня не хватило духу просить у нее карандаши. Байрамбийке ткнула меня в бок локтем и шепнула на ухо:
— Попроси ты, тебе она даст.
— Почему это мне даст, если тебе отказала?
— Ты учила ее читать.
— Ну и что?
— А вот и то! Благодаря тебе она пятерки получала, неужели ей карандаша жалко?
Выходит, жалко. Утром, собираясь в школу, я думала, что обязательно попрошу у подружки карандаши и весь день буду рисовать. Вот и попросила… И я уже досадовала не на Кызбийке, а на своих родителей: то денег у них нет, то времени, чтобы купить карандаши. Ведь знали, что я пойду в школу. Все возят и возят что-то продавать в город, а денег никак не прибавляется. И куклу не купили. Так без куклы и выросла.
Домой я возвращалась подавленная.
Встретила меня Марипат. Она всегда радовалась моему приходу. Но я от нее отвернулась.
— Что случилось? Опять кто-нибудь обидел? — встревожилась она.
— Ничего, — буркнула я и пошла в комнату переодеваться. Стараюсь держать себя в руках, а слезы сами по себе текут и текут по щекам. «Плакса, плакса! — ругаю себя. — Что скажет Инжибийке, если увидит?..»
Задержавшись в пустой комнате, я выплакалась, мне полегчало, и стала спокойно думать, у кого же все-таки попросить цветные карандаши? Может быть, у Арслана? Нет, он боится сестру, у них одна коробка на двоих. У Зарипат? Она очень жадная, у них в семье все жадные, снега зимой не выпросишь. Мукминат? Та — настоящая неряха: проучились всего ничего, а половина ее карандашей уже никуда не годится — обломанные, обгрызанные. У Алиме, кажется, тоже есть. Может, она даст?.. Правда, мы с ней никогда не дружили. Она жила в другом конце аула. А ребятишки из разных окраин аула почему-то не дружили между собой. Почему — и сама не знаю, У Алиме была скверная привычка ябедничать учителю, сплетничать о подружках. Ну как попросишь у такой?
В ту ночь мне и во сне приснились цветные карандаши. Привиделось, будто отец возвратился из города и привез мне целых две коробки. «Ой как здорово! — Я так и запрыгала от радости. — Одну оставлю себе, а другую, если мама позволит, отдам Байрамбийке!» Подсела я к подоконнику, раскрыла тетрадь и, позабыв обо всем на свете, стала рисовать. Травы, цветы, небо, облака. Рисую и сама диву даюсь, как это у меня хорошо получается. За спиной у меня стоят отец, мама, Сакинат, смотрят и восхищаются, цокают языками. «Ай да Айбийке, ай да молодец!..» И тут, на самом интересном месте, я и проснулась. Смотрю — рядом ни мамы, ни Сакинат, ни карандашей.
За окном сереет рассвет. Все уже встали. Со двора доносятся голоса.
В тот день, придя в школу, я решительно подошла к Арслану и попросила у него карандаши. На один день. Он криво усмехнулся:
— Карандаши? Попроси своего отца, пусть купит.
После такого ответа я уже не осмелилась подойти к кому-либо еще со своей просьбой.
На большой перемене все выбежали из класса. Кто помчался за куском хлеба домой, кто заспешил в туалет, большинство затеяло игру в жмурки.
В классе осталась только я. В раскрытые окна доносились веселые крики. Я встала из-за парты и медленно направилась к выходу. Проходя мимо первой парты, заметила в раскрытой сумке Кызбийке коробку цветных карандашей. Она лежала между тетрадками. Не соображая, что делаю, выхватила эту коробку и быстро сунула во внутренний карман безрукавки. Сердце заколотилось так сильно, что казалось, вот-вот выскочит из груди. И бросилась вон из класса. Торопливо пересекая двор, я краем глаза заметила, как хозяйка карандашей увлеченно играла в считалку.
Я прибежала домой, спрятала карандаши в постели, которую складывали на железном сундуке, выпила залпом кружку теплого чая с куском хлеба и побежала обратно в школу. По пути старалась себя успокоить. «Сейчас Кызбийке вряд ли спохватится. Она обнаружит пропажу попозже, станет, конечно, плакать, жаловаться учителю. Учитель, наверно, проверит наши сумки… А у меня-то и нету ничего!» — радовалась я.
И правда, Кызбийке заметила исчезновение карандашей только к концу третьего урока.
Весь урок я с нетерпением ждала звонка и ругала про себя уборщицу, что та медлит, не выходит во двор и не машет медным колокольцем, который до этого, видно, носил на шее какой-нибудь верблюд. Вдруг Кызбийке подняла руку и громко объявила, что у нее кто-то украл карандаши. Учитель поперхнулся, прервал объяснение. Слово «украл», по правде говоря, и меня больно кольнуло, я почувствовала, что заливаюсь краской.
Рамазан Аминович быстро взял себя в руки и сказал:
— Потерпи, Кызбийке, после урока выясним.
Урок продолжался. Но мне теперь казалось, что учитель, объясняя, как из букв складывать слова, незаметно наблюдает за нами, изучает в отдельности каждого. Чтобы не встретиться с ним взглядом, я сидела с опущенной головой и рассматривала свои руки, будто целый век их не видала. Во рту у меня пересохло, ноги дрожали, а уроку, казалось, не будет конца. Сейчас учитель догадается, кто взял карандаши. Или я сама заплачу и выдам себя с головой. А потом меня, конечно, выгонят из школы. Этого я боялась пуще всего. Отец непременно задаст мне ремня, а дети, встречаясь со мной на улице, станут обзывать воровкой. Это прозвище постепенно прилипнет ко мне, и все забудут мое настоящее имя. Только теперь я поняла, что совершила нечто ужасное.
Наконец-то прозвенел звонок. Рамазан Аминович сказал:
— Что касается карандашей… Пусть завтра же, кто взял, положит на место. Я знаю, у многих из вас нет карандашей, а рисовать хочется всем. Но это не значит, что можно брать чужое без разрешения. Тот, кто решился сделать это, должен крепко подумать о своем проступке…
Из школы мы возвращались с Байрамбийке.
— Интересно, кто же вытащил у этой жадины карандаши? Так ей и надо. А вдруг она подумает, что это я?.. — сказала она без тени огорчения в голосе.
Меня словно камнем по голове ударили. «Как же мне это в голову не пришло? Ведь Байрамбийке недавно просила у Кызбийке карандаши. Значит, на нее и скажут… Выходит, я вдвойне виновата!..»
Дома, за чаем, Марипат несколько раз поинтересовалась, здорова ли я, даже лоб мой пощупала. А я все горевала о том, что из-за меня плохо могут подумать обо всех, у кого нет цветных карандашей. Мне до такой степени сделалось не по себе, что кусок в горло не лез, захотелось встать и сейчас же отнести злополучные эти карандаши Кызбийке домой, а затем пойти к учителю и повиниться. Но не хватило духу, и я решила сначала посоветоваться с Байрамбийке.
Когда я пришла к подружке, она обедала. Увидев меня, всполошилась, вскочила с места:
— Что с тобой, Айбийке? На тебе же лица нет!
Убедившись, что в комнате мы одни, я быстро вытащила из-за пазухи коробку. Байрамбийке сразу все поняла, глаза ее округлились, и я заметила в них страх. Но когда я обо всем ей рассказала, то она, к моему удивлению, заявила, что незачем возвращать карандаши этой жадине. Глаза ее радостно заблестели.
— До завтра не умрет! — сказала она. — Давай лучше рисовать! Я еще ни разу не рисовала цветными карандашами, — призналась Байрамбийке, сглотнув слюну. — А завтра тихонечко положим ей в сумку. Никто и не заметит. Если же ты пойдешь к Кызбийке сейчас, то назавтра весь аул будет знать, что ты своровала. Не ходи!
— Но ведь она думает, что это ты…
— Ну и что!.. Все равно никто ей не поверит.
После ее слов улетучились последние капли моей решимости, и я осталась у подруги. Мы поудобнее расположились у окна и, пристроив тетрадки на широком подоконнике, стали рисовать. О, какое это было блаженство — небо рисовать голубым, деревья зелеными, облака белыми, маки красными!
Первой опомнилась я: ведь надо помочь Марипат, а она даже не знает, куда я запропастилась!
