Женщина открыла свой чемодан, роется в нем и что-то ищет. Говоря следующую речь, она вытаскивает дирндль, оценивающе прикладывает его к себе и потом начинает медленно раздеваться. Дирндль она кладет рядом, чтобы надеть его. Пожилой мужчина начинает дергаться в своем каркасе, пытаясь освободиться. Женщина некоторое время сидит в нижнем белье.

Женщина:

Есть и кое-что похуже, чем взорвавшаяся электростанция — увечный эмбрион в капсуле материнского тела. Может, это собственная болезненная сущность заставила его стать таким неестественно маленьким! Он должен оборвать свою песню и исчезнуть. Все мы хотим оставаться благополучными и благодатными и поздравлять себя с нашими красивыми голосами, которыми мы поджигаем себя на вертеле. Или обрушиваем команды на головы собак в лесной чаще. Все до тех пор, пока картинку с нами не вырвут из юмористических журналов, и нам со своими накрашенными губами и высушенными феном волосами не придется заглянуть солнцу в лицо. Достаточно сказать себе, что кто-то выиграл соревнования по скоростному спуску, как тут же приходится оговориться — там внизу уже был кто-то в прошлом году, да и впредь там каждый раз будет кто-то другой! Человек, у которого мы можем отвоевать его веселую сторону, а другую он может оставить себе. В конце концов, и его шутки имеют право поднимать волны в суматошных купальнях, в бассейнах удовольствия, где отвратительные конферансье шлепают себя по ляжкам и пускают струйки из своих писюнчиков. Гостиничным вечером при гостиничном пожаре, бранящиеся от дурной радости глотки — звон стаканов смешивается с лесом. Крики все громче, как будто нам можно потихоньку уже чувствовать себя, как дома. Господин окружной начальник вступает во владение действительностью. Прелат, припасший себе в охотничьем домике красивых женщин. Не даром он одарен многими заслуживающими любви достоинствами. Пышногрудые любезности, которые рыскают с рыком неподалеку от его церкви, рвутся с поводка, брызжут слюной в намордник, потирают руки и, разбивая стаканы и зубы, бросаются на Новое. Сей муж разбросал миллионы под своими колесами и миллионы расположил к себе! В том числе глав земельных правительств и министров — эту осязаемую, громогласную действительность — когда они грохочут по лесным дорогам своими тяжелыми, твердокаменными тушами, когда они опускают рога и трубят в самих себя, чтобы их услышали повсюду. Они хотят вызвать резонанс. Внимание, сейчас взорвется сама оболочка! Вокруг обрывками облаков летают засаленные бумажки. Они притаились на земле, но кровью-то вместо них истекают другие! Вручается секретный конверт, отправленный чрезвычайным австрийцем. По траве катятся трупы, стонут благородные ели, и уже из уважения ко многому прекрасному, что еще в них помещается, властелины земли, эти славные малые, блюют на опушке леса. Им преподнесли и женщин, они не сдерживают себя, кричат под ними, как будто они тоже относятся к бытию. С трудом стоя под слоем жира, тела стонут при разгрузке их подвод. Природа сильна, потому что она красива без украшений. И она принадлежит этим людям! Произносят заклинания, чтобы они, эти обладатели земли, могли существовать вечно, и, передавая из рук в руки, держат друг перед другом небо и глубочайшую бездну, словно распятие перед демоном. Они заклинают самих себя вечно существовать и защищать природу от любопытных. Эти простаки только разрушали бы чудесное. Им нельзя ничего давать в руки, это пойдет им лишь во вред. Снегоходы трудно ремонтировать, и они не отличаются ходовыми качествами. Бедные люди в своих лачугах! Интуиция подсказывает мне, что они представляют собой не далекое, а приближающееся! И, к сожалению, приближаются, в большинстве своем, не лучшие их представители. Как смехотворны их одежды! Они — подкаблучники. Прелат склоняет женщин к грациозным движениям, легкое церковное облачение прилипает к нему. Это лишь придает обаяния такому искреннему человеку. Как приятно смотреть, как он танцует, лакомится и ластится! Да, это кое-чего стоит! Но и природа стоит того, чтобы еще подразнить людей на краю обрыва и завалить женщин. Скачущие косули смотрят невинными глазами. Этот священник растратил всего-то несколько миллионов своего монастыря, и теперь всё указывает на него, а люди получают доказательства и, поворачиваясь к нему, кричат: «Прощай навсегда!». В постельных сражениях он — тяжелая артиллерия,[15] и его везде рады видеть, если вообще видят. Он явно хочет произвести впечатление своим внедорожником, настоящий мачо. Меркнет свет в кронах деревьев, стволы становятся непрозрачными, за ними притаились одеревеневшие, вопиющие вязанки национальных костюмов. Связанные по нескольку штук,[16] они облегчаются. Родные, дородные. А мы начинаем ощущать приближение чего-то, приближение дня. Такое тихое событие здесь просто не годится!

Теперь женщина надевает дирндль, который вытащила из чемодана. Пожилой мужчина освободился и подходит к женщине, пользуясь моментом, когда она как раз натягивает платье на голову, чтобы поприставать к ней, обнять ее. Она мягко, но уверенно сопротивляется и отстраняет его. На экране снова нескончаемым потоком идут люди из старой хроники. На задник сцены выходят охотники и вскидывают свои ружья.

Пожилой мужчина:

Природа — это все наше вдохновение! Нужно еще многое сделать. Может быть, мы найдем возможность читать ее, как книгу. Вглубь нее пробирается крестьянин. Гордо высятся ели, противостоя буре. В пространной осенней ночи журчит ручей. Достаточно попросить самих себя, и мы тут же найдем себе оправдание. Это так просто. Вокруг хижины свирепствует буря. Снег. Разве есть что-то проще? Что-то, что можно было бы легче забыть? Я, например, говорю себе все, но я не верю себе. Разве это необходимо, повсюду, куда мы идем, уже обнаруживать наши неискоренимые следы, которые… ах! Всё превращают в пустыню? Техника швыряет нас на местность, мы летим клочками, и вот мы там, но выглядим точно так же, как прежде. Великое возникает только из родины, и как раз из-за того, что она принадлежит нам и никому другому. Чужаки мешают нам своим воодушевлением по поводу всего, что появляется, они не знают, как выбрать. Но Природа знает, как их вырыть. В конце концов, они требуют этого от нее! Однако они в лучшем случае всего лишь возбуждены. Они не хотят идти за крестьянином, установившим кондиционеры и душевые еще в двух комнатах. Эти чужаки! Тащат свои ужасные явления на чужбину, где завывает ветер, и где им можно быть чем-то лучшим, чем чужаками. Для этого они загрузили в свои дорожные сумки и рюкзаки по доброму куску домашнего пирога[17] — Собственного. Но они должны набить добром и себя! К их услугам вино из наших краев, в которых мы утопаем. Мы ничего не уступаем. Никому из нас никогда не обрушится на шею ничего тверже салфетки! Мы довольны. По скользким проселочным дорогам мы ускользаем на своих внедорожниках от незваных гостей. Эта техника безраздельно властвует нами, мы осторожны за рулем. У нас также есть место и для собственного существования, оно настолько огромно, что затмевает солнце — дом. Поскольку он у нас есть, нам никогда не нужно задумываться о том, что произошло. Этого не было! Мы здесь, мы селимся здесь и забываем все остальное. Мы невинны, когда подходим к хижине, очищенные автомойкой Природы. Ее неистовые щетки хорошо обработали нас — в нас можно основательно и быстро похоронить наши шварцвальдские гадости и сладости. Сладостное Ничто! Штыри из взбитых сливок, вбитые в голову. Природа снимает вину, а май все обновляет. Этого не было! В лесу красиво, можно почувствовать любовь ко всему живому. Но то, что произошло, мы лучше забудем! Автомобиль везет нас по просторам и освобождает нас. Мы слишком долго держали себя на коротком поводке. Мы ничего не думали, мы все только делали. Да, наоборот — спусти мы с поводка наши мысли, они могли бы, громко дыша, зайти намного дальше нас. Но кровь остается в земле. Она не разговаривает с нами. Мы не слизываем ее. Своим мышлением мы никогда не сможем стряхнуть птичку с дерева. Но все же, куда ни ступишь — везде ужасающий духовный мир. Маршируем в историю, и все-таки мы никогда там не были! Вы слышите шаги? Мы однажды потоптались в чужой жизни, словно в чане с виноградом, пока из-под наших подошв не заструился красный сок. В своей слепоте мы вытащили себя оттуда, и правильно — там уже кто-то был! Уже разгорается борьба за присвоение — за маленькую молочную лавку, за шляпный или книжный магазин соседа. Теперь все это принадлежит нам и не должно больше повториться! Мы ничему не дадим повториться. Мы никогда больше не будем забегать вперед, пока мы торгуем. Это было давно и неправда. Никогда впредь мы не уйдем дальше, чем на то хватит нашего вечно правого мышления. Между тем, мы можем выйти на свет, чтобы лучше выглядеть! Все, что только было сказано — ничтожно. А все всегда начинается с речи. И мы засыпаем в своих прекрасных свежих огромных пеленках, в полной уверенности, что история не может продолжаться дальше, пока не догонит нас. То есть, она не может выйти за пределы склада, в котором мы сложили запасы для собственного превосходства и выживания.