В общем мне все это надоело и вынудило самого торопить Калинина с переводом в Москву. Калинин предложил мне два варианта устройства, ни один из которых нельзя было считать блестящим. Один — ВНИИсинтез-белок, моя лаборатория, которой все годы я руководил, как тогда говорили, на общественных началах, т. е. бесплатно. Вторым был Всесоюзный институт биологического приборостроения (ВНИИ БП), созданный в 70-х годах Калининым. Сам он отдавал предпочтение второму варианту, мотивируя это тем, что с приходом Быкова он утратил влияние на ВНИИсинтезбелок, а ВНИИ БП — его "вотчина" и он сможет помочь мне лучше устроиться, не порывая окончательно с Проблемой. Подумав, я с ним согласился и, после очередного отпуска, летом 1987 года расстался с Оболенском. Больше я там никогда не бывал.

Как я неоднократно указывал, помимо ВНИИ ПМ, в системе Организации п/я А-1063 был еще ряд крупных НИИ. С работой некоторых из них я был знаком по документам, попадавшим в отдел Совета (планы, отчеты и пр.) или непосредственно, когда мне приходилось участвовать в их проверке. Были у меня и знакомые среди их сотрудников, с которыми проводились совместные исследования. Конечно, там тоже не все шло гладко, а общая атмосфера во многом напоминала Оболенскую. Но были и принципиальные отличия, в частности, то, что такие институты, как НИИособо чистых препаратов в Ленинграде и ВНИИ прикладной вирусологии в Кольцово возглавляли не военные, а штатские лица, молодые люди с академической подготовкой. В методическом отношении (я имею в виду фундаментальные вопросы) оба института намного превосходили ВНИИ ПМ и обладали обширными связями с "внешним миром". Если же говорить об успехах в решении "специальных" задач, то пальма первенства принадлежала не им, а Оболенску, хотя и в той части, которая касалась технологических разработок, в значительной мере импортированных Ураковым и его "коллегами" из системы МО. Так или иначе, но в теперешних условиях всеобщей конверсии предприятий ВПК ВНИИ ПМ приходится не легко, во всяком случае труднее, чем некоторым другим институтам, которые не пренебрегали исследованиями в области фундаментальных знаний. Я не считаю себя провидцем, но на основе анализа складывавшейся обстановки о возможности подобного исхода предупреждал члена Политбюро КПСС Зайкова (27.10.86 и 8.05.87) и Министра Минмедмикробиопрома Быкова (16.01.87.), не говоря уже о Калинине, представителях Заказчика и ВПК (кстати, бывших моих подчиненных по Организации п/я А-3092).

Беря на себя смелость судить об эффективности работ по Проблеме в целом, я должен сказать, что она не оправдала ни надежд, ни колоссальных материальных вложений. По существу ничего примечательного сделано не было, если не считать отдельных, непринципиальных результатов. И вина за это лежит на бездарном руководстве, на отношении к Проблеме лиц, возглавлявших привлеченные ведомства, которые стремились урвать от неё как можно больше и думали только о собственных амбициях.

Уже к концу моего пребывания в Оболенске было принято решение прекратить работы по туляремии, так что мои труды пропали напрасно. Что касается других направлений, то об их истинной судьбе я ничего не знаю. Правда, потом кое-что было опубликовано и предано гласности, чтобы хоть как-то объяснить широкой научной общественности особый статус институтов Организации п/я А-1063 и работу с особо опасными инфекциями. В изменившейся политической ситуации в стране дальше скрывать все это стало невозможно. Однако подавляющая часть полученных результатов и разработанных методик, которые могли бы теперь оказаться полезными и послужить основой для дальнейших исследований, так и осталась недоступной даже для авторов, а многие работы были уничтожены при подготовке к международным инспекциям.

Может возникнуть вопрос, почему все же я отказался от перевода во ВНИИсинтезбелок, в котором мой отдел, к тому времени снова превратившийся в лабораторию, существовал уже 14 лет? Однако однозначно ответить на него не так легко.

Я уже говорил, что пора расцвета лаборатории пришлась на конец 70-х годов, во время "царствования" В. Д. Беляева и моего пребывания в должности начальника отдела Межведомственного совета. То и другое представляло мне большие возможности для работы, включая валютные ассигнования на приобретение современной аппаратуры, необходимой для занятий молекулярной генетикой. В итоге я был оснащен тогда достаточно хорошо, если сравнивать со многими другими микробиологическими лабораториями, и мог проводить исследования на должном уровне. Кроме того, моя лаборатория была нужна Организации п/я А-1063, поскольку лабораторная база в её системе только начала создаваться. Однако с приходом к власти Рычкова и моим переводом во ВНИИ ПМ положение резко изменилось. Денег для приобретения импортных оборудования и реактивов я уже больше не получал.

Были и другие причины. Главная заключалась в том, что с появлением новой лабораторной базы Режим стал настаивать на прекращении специальных работ во ВНИИсинтезбелке и перенесении их во ВНИИ ПМ, где, с их точки зрения, было меньше возможностей для утечки информации.

У руководства ВНИИсинтезбелка "экстерриториальность" моей лаборатории всегда вызывала раздражение; недовольство вызывало и особое положение моих сотрудников. К тому же во ВНИИсинтезбелке не могли понять, чем же я все-таки занимаюсь и почему не оказываю помощи заводам БВК, роль научного идеолога которых он играл. Давление на меня в этом направлении особенно возросло после смерти В. Д. Беляева.

Началось неуклонное уменьшение численности отдела, в результате чего за несколько лет она сократилась более чем в три раза и отдел снова превратили в лабораторию именно по этой причине.

Положение лаборатории особенно пошатнулось с приходом Быкова, который, подобно Уракову, считал, что она "отвлекает" меня от дел во ВНИИ ПМ. При этом Быков игнорировал тот факт, что большинство крупных московских деятелей занимало по многу должностей, часто, в отличие от меня, получая за это зарплату или иную выгоду.

Чаще одного раза (редко двух раз) в неделю в лаборатории бывать я не мог в течение всего пребывания во ВНИИ ПМ, т. е. почти шести лет. Это не могло не отразиться на её работе. К тому же часть сотрудников, боясь гнева начальства, потихоньку начала заниматься тематикой института, которая меня совсем не интересовала. На этой почве начались столкновения с сотрудниками и склоки между ними; у меня было 6 или 7 "старших", каждый из которых считал себя потенциальным заведующим лаборатории.

Некоторое оживление в работу лаборатории внесло празднование её. десятилетия (1983 год), но эйфория от юбилея быстро прошла и начались будни с неясными перспективами.

Когда, после перевода в Москву, я попал в свою лабораторию во ВНИИсинтезбелке (у меня была слабая надежда, что она за мной все-таки сохраниться) и увидел полнейший развал, всякие колебания меня оставили; я понял, что лаборатория для меня потеряна. Начинать новую борьбу, не имея крепкого тыла, я уже не мог. Я повернулся и ушёл. Как это бывало не раз, никто меня не остановил и не стал переубеждать. Больше ни с кем из этой лаборатории я никогда не встречался.

ВНИИ БП, куда меня определили заведующим лабораторией "21/3", представлял собой типичный технический институт, в котором людей с биологическим или медицинским образованием было очень мало. Не было почти и докторов наук, а моим непосредственным начальником был кандидат наук! Основным направлением всех исследований являлась разработка приборов для ускоренной диагностики (индикации) микроорганизмов, а также методов, пригодных для этой цели. Поэтому я стал думать, что же мне делать дальше, чем заняться, чтобы не быть в институте "инородным телом", и в конечном итоге остановился на методе молекулярной гибридизации, как наиболее универсальном. Однако сначала нужно было придумать такой вариант метода, который был бы пригоден для аппаратурного оформления. Вскоре я нашёл подходы к решению этой задачи. В основу его я решил положить гаптенизацию нуклеиновых кислот и использовать для выявления гибридных молекул соответствующие антитела, маркированные каким-либо ферментом. Такой подход казался особенно перспективным, поскольку до того во ВНИИ БП уже был создан прибор для учета результатов иммуноферментных реакций. К сожалению, для проведения иммунохимической части работы в институте не оказалось условий. Труднее всего было с животными, которых негде было держать. Впрочем, там не было условий и для микробиологической части моей работы. Выручил случай. Ряпис, устроившийся с моей помощью заведующим лабораторией при кафедре эпидемиологии I-ого ММИ им. И. М. Сеченова, любезно предложил мне часть помещения и оборудования. В результате, с согласия заведующего кафедрой академика АМН СССР В. Д. Белякова, я получил вполне сносные условия и работа пошла. Для меня и трех моих сотрудников кафедра была, кроме того, как бы окном во внешний мир, поскольку во ВНИИ ПМ тогда царил строгий режим. Без разрешения начальства покидать здание было нельзя, запрещалось также приглашать кого-либо к себе со стороны. Хуже всего, что в институте фактически не было библиотеки. Самая необходимая, в основном русская, литература (справочники, словари, учебные пособия и пр.) находилась в подвальном помещении далеко от основного здания и для большинства была труднодоступна. Что касается иностранной литературы, то она рассматривалась как "непрофильная" и хранилась в специальной комнате, доступ в которую был сильно ограничен. Непрофильными считались иностранные журналы, если их названия нельзя было увязать с техникой. Поэтому к ним относились все журналы по биологии и медицине, даже "Nature" и "Microbiology Abstracts". Непосвященным в секреты поясняю, что такие ограничения, по замыслу их создателей, должны были помешать посторонним лицам определить истинную направленность работ института. "Посторонними" же считались все, кто не был непосредственным исполнителем соответствующих тем! В итоге что-либо читали лишь единичные сотрудники. Такого не было даже в Оболенске!