«ЗА НАМИ ЗЕМЛИ БОЛЬШЕ НЕТУ!» Когда бандит забирается в дом, зажав в кулачище гирю литую, свалив свою жертву, — зачем он потом еще бесчинствует и лютует? Сначала он упоен удачей; он руки моет в горячей крови; ни слезы женщин, ни крик ребячий его не могут остановить. Со всем живым находясь в войне, он полон угрюмого, злого задора; он даже доволен и счастлив вполне своей профессией живодера. Но вот тишиной наполняется дом… Чего ж еще пуще и злей он лютует? Он сам себя видит перед судом и сам себе приговор грозный диктует. Он в зеркала глянул разбитый осколок и смертный почувствовал приступ тоски, и сизым морозом нещадный холод, его ухватив, потянул за виски. И, вдвое зверея, громя и круша, мозжит он, хоть кровь уже лужами рдеет; он злобно бессмыслен, его душа сама собой уже не владеет. Пора бы пуститься давно наутек, но поздно: за край далеко зашел он! Подошвы окрашены в крови поток, и вкус ее на языке его солон, Облава уже оцепила квартал, и — мнится — не выйти из грозного круга, и жалко расстаться с тем, что понахватал, со всем, что в узлы наувязывал туго. Вот так у излучины Волги, у локтя великой реки, — разбилась вода на осколки, как зеркало на куски! И он заглянул в ее ледяную, в ее оскорбленную, грозную гладь, почувствовав волю иную, стальную, с которой нахрапом не совладать. Там, где Волга сближается с Доном, — со старшей сестрой разлученный брат, — земля надрывалась пушечным стоном: враги наседали на Сталинград. И Дон возмутился до пенного блеска, такого не видя с седой старины. Враг долго задерживался у Клетской, отбитый огнем с низовой стороны. И, наконец, не считаясь с уроном, под лай минометов и бомбовый вой навел переправы над синим Доном и вышел к жиле страны становой. Как будто на древней реке Каяле, против насилия и грабежа, вот так же, насмерть, люди стояли защитой берега — рубежа. Дивизия «Викинг», дивизия «Зигфрид», дракона фашистского чешуя, — то залпами вспыхнет, то зарево взвихрит, колючие кольца клубя и змея. О, эти кровавые облака, багровая от разрывов река, и в мины засеянные поля, и толом разодранная земля! И губ нерасторгнутая черта, и горе, залегшее складкой у рта. И вдруг это слово — ракетой раскрывшее небо опять: «За нами земли больше — нету! Нам — некуда отступать!» И посреди сталинградских развалин стал человек, как из стали изваян. Что он продумал за дни за эти, — сложный, большой коллективный ум? Не было выше нигде на свете этих простых человечьих дум. Пусть не в одной обстановке военной смысл этих дум, возвышаясь, живет. Вот этой тайны души сокровенной — вольный, но тщательный перевод: «Большой человек стоит на большой горе, маленький — на своем холме; он, точно суслик из норки, видит свои опорки на своей маленькой горке — маленьком своем уме. Большой человек думает обо всей земле, маленький — лишь о своей семье; считанная родня его не велика, с ней он не просуществует века. Но если народ поднимается в полный рост, и волосы его касаются звезд, и руки его распростираются вширь, то даже и в маленьком сердце растет богатырь. Тут его сердца не задевай, не тронь, все свое будущее он кладет на ладонь, все мелочные страсти над ним не имеют власти, он их бросил с размаху под общий котел в огонь. Нынче мы все стали большими людьми, в сердце у каждого больше стало любви, больше стало у каждого ненависти к врагу, жить нам мешающему на каждом шагу. Враг стремится наши сломить тела, но ему не уничтожить наши дела; наши тела — из плоти, наши сердца — в заботе, но не пропасть свободе, которая нас вела!» |
