Когда мы,

от нечисти землю очистив,

за прутья стальные

загоним фашистов

и сверху, —

чтоб издали видеть, —

отметим:

«Не подходить

престарелым и детям!»

Тогда,

залечив и застроив руины,

подымутся

все города Украины:

опрятен — Пирятин,

и Нежин — оснежен,

и снова доступны

Мерефа и Лубны;

и вот паровоз

станет бодро пофыркивать,

когда через изгородь

выглянет Миргород.

У Гоголя есть

«Страшная месть»;

здесь начата,

но не кончена здесь.

Послушайте струн

перебор серебристый

и жалобный голос

слепца-бандуриста:

«За пана Степана

Седмиградского

жило два казака,

Иван да Петро…»

За труп одного ребенка

Карпаты

дугой изогнулись,

седы и горбаты, —

что сделать

за тысячи судорог детских —

польских,

чехословацких,

советских?!

Встань, казак,

на коне над долиной, —

протянись,

рука исполина!

Вздыбьтесь кверху,

взябшие кости, —

взвив предателя,

в пропасть сбросьте!

Чтоб проходящим

помнилось летам —

кто поле засеял

серым скелетом!

Чтоб на века

не забыть потомкам —

кто реки

кровавым

окрасил потоком!

Я знаю,

жизнь иная настанет:

отрадно представить

во всей красе,

как над Москвой

взовьется блистанье

за каждой заставой

цветным шоссе.

Но время

не выстудит этого пыла,

прожегшего сердце столетья

насквозь.

Давайте припомнимте,

как это было,

как в наших душах

отозвалось.

Была жизнь

прекраснее летнего вечера;

ясноглаза,

светлолоба

прелестью облика человечьего, —

гляди на нее

да любуйся в оба!

Была жизнь

прочна и богата:

с затылка до пят

золотой водопад

без примеси суррогата.

Были матчи

футбольные яростные,

брали кубки

братья Старостины,

отбивал «Спартак»

сотни атак

и вклеивал мяч

в чужие ворота

на радость

болельщицкого народа.

Козловского голос

был нежен и сладок,

поклонницами

овладевал

припадок;

нежнейшие ноты

выструивал Ойстрах;

витрины лоснились

в материях пестрых.

Бывало,

весь мир

удивится и ахнет, —

таких подбирали

гроссмейстеров шахмат;

жгучий спор

раздирал противников:

Ботвиннику — Флор

или Флор — у Ботвинника.

Бойченко ставил

рекорды брассом…

Вся жизнь простиралась

чудесным рассказом,

которому

конца не найти,

и все впереди!

Женщины,

словно мухи на мед,

липли к вывескам

«Ателье мод»;

и, не боясь

погоды студеной,

ребята вламывались

в стадионы.

Вы скажете:

что этих радостей праздничных

горстка

перед блеском

Кузнецка

и Магнитогорска?

Но радости эти

живили нам чувства,

нам жить помогали

и спорт

и искусство.

Мы ростом добычи

взрослели в металле,

мы Северный полюс

перелетали,

мы Волгу с Москвой,

обменявшихся грузами,

связали удобными,

прочными узами,

мы нормы работ

переметили заново,

осмысливши труд

по примеру Стаханова.

Тяжелый состав

убыстрение пронесся,

ведомый

искусной рукой Кривоноса.

И знатность людей

утверждалась по праву

труда,

приносившего

гордость и славу.

Страна, вдохновленная

партией Ленина.

Могучесть партийного

окрыления.

Великая слава

везде о нас катится.

Ученые наши

Иоффе и Капица.

А как бескорыстно

нас тешил и радовал

успех математика

Виноградова!

Советские люди

сжились и сдружились,

страна их отметила

и подняла;

читать,

и летать,

и мечтать научились,

повсюду мечты

превращая в дела.

Конечно,

не все было ровно

и гладко,

кой-где и рубец

намечался

и складка,

кой-где и топорщит

брови морщина,

но — всюду дыханье

живого почина.

Конечно,

не все удавалось вначале,

кой-где и, ворча,

головою качали,

но новое семя

и новое племя

ростками острело,

пробившись сквозь время.

Года проходили,

друг друга минуя,

сменяла уборочная посевную,

весне уступали

снега и метели,

колхозы обстраивались

и богатели;

уж им становились

привычны и любы

конюшни, комбайны,

концерты и клубы.

Не тот —

с вековечным гайтаном на ребрах,—

иной восставал

человеческий облик,

еще не описанный,

не воспетый,

сегодняшней жизнью

рожденный —

вот этой!

Жизнь —

гуще сада плодового,

мичуринским яблоком

из-под листка,

зелеными запахами

заколдовывала, —

так далека от нас

и так нам

близка!